Мастер

– Так может, мне хотя бы животное позволят держать, кошечку, может быть, птицу какую-нибудь?

– Из твоего-то довольствия – кошку? Да ты с ней вместе подохнешь. Или она тебя съест, либо ты ее. И у нас тюрьма для преступников, а не гостиная и не клуб. Вы тут не удовольствия-уюта ради находитесь, а в наказание за подлое убийство невинного ребенка. Только у вашего брата еврея хватает наглости такие вопросы задавать. Я уж ваших штучек нахлебался, баста.

Осень была скверная, холод, проливные дожди, Яков видел в камере пар у себя изо рта. Астма его не мучила больше, пока он не простыл, и тут она на него снова напала и прихватила сильно, как всегда. Были утренники, когда внешняя стена камеры, которая выходила во двор, покрывалась инеем. Внутренние стены, в метр толщиной, из цемента и битого камня, все облезли, потрескались. После сильного ливня чуть не весь пол промокал от мокрой земли. Ближе к окну капало с потолка. В ясные дни маленькое зарешеченное окно в метре примерно над головой мастера, хоть и грязное, пропускало свет. Свет был тусклый, а в дождливые дни он тонул в темноте. После вечерней кормежки вносили маленькую и вонючую керосиновую лампу без стекла, она до утра горела, а там ее убирали. Но однажды лампы не принесли, потому что, как объяснил старший надзиратель, керосин денег стоит. Мастер тогда попросил свечу, и надзиратель обещал поглядеть, но свечи никакой так ему и не дали. Ночью в камере тьма была хоть глаз выколи. Они дадут мне свечу, когда будет обвинение, решил мастер.

Когда ветер был сильный, в разбитое окно дуло. Яков предлагал заделать окно, дайте только ему стремянку и немного замазки, но кому это нужно? В камере стоял холод, но зато теперь у Якова был матрас, клочковатый, набитый соломой мешок, на котором предшественник Якова – Житняк говорил – помер от тюремной горячки. Мастер клал мешок туда, где посуше. Мешок кишел клопами, блохами, но кое-каких удавалось вытряхнуть, а каких и раздавить. Спина болела от сенника, солома воняла плесенью, но все лучше, чем спать на каменном полу. В ноябре ему выдали рваное одеяло. Еще была у него в камере трехногая табуретка и грязный столик – одна ножка короче трех остальных. В одном углу была у него кружка с водой; в другом он держал вонючую парашу, в которую мочился и испражнялся, когда было что испражнять. Раз в день разрешалось сливать парашу в бочку, которую на тележке провозил мимо камер другой арестант, но разговаривать с Яковом ему запрещалось, а Якову запрещалось к нему обращаться. По тому, как гремела по коридору и останавливалась тележка, Яков понял, что рядом, по обе стороны от него, пустые камеры. Одинокая одиночка.

Дверь камеры была из трех листов железа и когда-то крашена в черный цвет, но теперь почти вся заржавела; на уровне глаза была щель, прикрытая металлической планкой, и дежурный стражник отодвигал эту планку, когда заглядывал в камеру. Почти каждый час в течение дня обрыскивал камеру одинокий глаз. Днем обычно дежурил Житняк, ночью Кожин; иногда смены находили одна на другую, иногда они менялись. Иногда, тайком поддев планку, Якову удавалось увидеть, как Житняк сидит на стуле у стены, строгает ножиком прутик, скосив глаз на картинку в журнале, но чаще он клевал носом. Был этот Житняк широкоплечий, тяжелый, из ноздрей торчали волосы, а короткие пальцы были черные, будто он работал когда-то с машинным маслом и сажей, да так и не отмылся. Когда он входил, в камере пахло капустой и потом. Лицо Житняку изрыла оспа, и он был резкий, грубый. Хмурый, не знаешь, чего от него ждать, и порой он отвешивал мастеру затрещину.

Кожин, ночной дежурный, был длинный, с худым лицом, и в слезящихся глазах у него засела забота. И голос был низкий, как из бочки. Даже когда он шептал, получался у него глухой бас. Часто он мерил шагами коридор, будто и сам заключенный; Яков слышал, как отдаляются и приближаются по цементному полу шаги. Ночью Кожин сдвигал планку и слушал, как мастер дышит со свистом, как он кричит, разговаривает во сне. Яков знал, что он тут, потому что, когда собственный крик разбудит его, он видел глухую полоску света из коридора и потом медленно закрывался глазок. Иногда он просыпался, если Кожин поднесет лампу к глазку и посветит в камеру. Иногда слышал, как стражник тяжко дышит под дверью.