Мастер

– Он и не пропал, – сказала Алиса. – Уильям только что изложил нам его, предварительно пообещав мне больше не упоминать о нем ни одной живой душе.

– Я и не буду упоминать, – сказал Уильям.

– Полагаю, вы могли бы пересказать это письмо принцу Уэльскому, – ввернул Генри, и Госс бросил на него подозрительный взгляд.

– Ну, поскольку сейчас начало нового года, будет только справедливо, если оба писателя, в компании которых мы его встречаем, поведают нам о своих планах, – сказал он.

– Мой брат будет читать Гиффордские лекции[72] в Эдинбурге, – сообщил Генри.

– О новой науке психологии? – заинтересовался Госс.

– О древней науке религии, – ответил Уильям.

– А лекции уже написаны?

– У меня в запасе некоторые идеи, заметки, несколько страниц и больное сердце. Таким образом, мне требуется больше времени.

– И какую точку зрения на религию вы будете отстаивать?

– Я верю, что религия в самом широком смысле этого слова нерушима, – сказал Уильям. – Я верю, что мистический опыт индивидуума, в любом его проявлении, является демонстрацией подсознательного человеческого «я».

Генри незаметно сделал Пегги знак, что, если ей хочется выйти из-за стола и вернуться к своей книжке, сейчас самое время это сделать. Ее мать кивнула. Девочка извинилась и покинула столовую.

– Но что, если религия оказывается ложью? – спросил Госс.

– Я не верю, что религиозное чувство может быть опровергнуто, ибо вера в основе своей принадлежит подсознательному «я». И если какое-то убеждение настолько свойственно индивидууму, что удовлетворяет его потребность в веровании, значит оно для него годится и является истинным настолько, насколько это возможно.

– А разве аргументы Дарвина и его сторонников не демонстрируют ошибочность некоторых религиозных догматов?

– Меня интересуют не догматы, а религиозный и мистический опыт, – сказал Уильям. – Я должен пояснить, что любые термины, которыми мы сейчас пользуемся, расплывчаты, а порой и вовсе бессмысленны. У нас нет точных слов, потому что нет точных чувств. У нас смешанные чувства и непохожие переживания, и я считаю, что мы должны это принять как основу нашей жизни, нашего законодательства и политики, но самое главное – как основу собственной личности.

– И допустить влияние трансцендентного мира?

– Да, но в более широком понимании. Мир за пределами смысла, где действуют могущественные силы, где наше «я» может стать чем-то большим, – этот мир существует, он может быть непрерывно слит с нашим сознанием, а может восприниматься отдельно, и это заставляет нас верить или иметь религиозное чувство, пускай даже смутное, но это может удовлетворить человечество куда лучше, чем все наши религиозные споры.

Уильям говорил легко и понятно, его благодушное настроение сообщало выступлению тон задушевной беседы. Раньше Генри никогда не слышал, чтобы брат излагал свои мысли так непринужденно.

– Судя по тому, как вы говорите, ваши лекции уже написаны, – сказал Госс.

– Я только сформулировал их. Я предпочитаю говорить из головы, но ведь от меня все равно потребуют, чтобы я записал все слово в слово и передал для публикации.

– Возможно, их стоит послать в «Таймс», – предположил Госс.

– Нет уж, для «Таймс» я больше не напишу ни строчки, они свой шанс упустили. – Уильям рассмеялся, поднял бокал и выпил.

– Генри, теперь ваша очередь, – сказал Госс. – Расскажите о своих замыслах, чтобы мы с нетерпением ожидали их воплощения в печати.

– Я плохо излагаю свои мысли вслух, – сказал Генри, – я романтик, погрязший в драматических переживаниях. Пока мой брат разбирается с устройством мира, я могу лишь попытаться ненадолго оживить мир или сделать его более странным. Когда-то я писал о молодых людях и об Америке, а теперь мои герои – изгнанники среднего возраста, и истории их разочарования вряд ли найдут много поклонников по обе стороны Атлантики.

– Гарри, у тебя множество преданных читателей, – сказала Алиса.

– Сейчас я представляю себе героя, который всю жизнь верит, что с ним случится нечто ужасное, – продолжал Генри. – Он делится своими предчувствиями неизбежной катастрофы с женщиной, которая становится его лучшим другом, но чего он не видит – это что катастрофа уже случилась: его собственная холодность, неспособность поверить в ее чувства – и есть катастрофа.

– На том и конец истории? – спросил Уильям.

– Да, но попутно я обдумываю рассказ о человеке, который приезжает в Париж из Новой Англии. Это американец средних лет, и всю жизнь он скрывает свой ум и чувствительную натуру. И он познает Париж, и, подобно герою первого рассказа, наконец постигает, что наш долг – жить в полную силу, но уже слишком поздно, а может быть, и нет.

– Если бы среди нас был священник, – с мягкой улыбкой сказал Уильям, – он спросил бы, какая мораль у этих историй и какой вывод должен сделать из них читатель.