– Да. Она просила меня быть рядом, если я пойму, что нужна тебе. Она не хотела, чтобы ты остался один, если вдруг заболеешь.
– Значит, она наблюдает за нами?
Алиса сглотнула, словно едва сдерживала слезы.
– Ты будешь последним, Гарри.
– Ты хочешь сказать, что Уильям умрет раньше меня?
– Ее послание звучало очень ясно.
– А Боб?
– Ты будешь последним, Гарри, и я приду к тебе, когда ты меня позовешь. Ты не останешься один в свой смертный час. И не должна ничего просить у тебя взамен, кроме твоего доверия.
– Оно у тебя есть.
– Тогда это конец ее сообщения. Она желала, чтобы ты знал: ты не будешь один.
Когда Алиса вернулась в свою спальню, чтобы проверить, как там Уильям, Генри остался сидеть у догоравших углей, представляя себе мать такой, какой видел в последний раз, назавтра после ее смерти. Он сидел в тишине и смотрел на ее лицо – окруженное мерцавшими язычками свечей, оно было умиротворенным, выражение неизменной любви к нему сменилось величавым знанием, словно она превратилась в его вечного защитника и хранителя, благородного и нежного. И сейчас, сидя в затихшем доме, ощущая, как истекает этот год, он не удивлялся, что мать заботится о конце его собственной жизни, ведь она вложила столько сил и энергии, чтобы облегчить ее начало. Ему не казалась странной мысль, что она не сможет обрести покой, пока он сам не перестанет тревожиться. Он чувствовал себя немного униженным и напуганным, но в то же время испытывал благодарность и готовность ко всему, что ему предстоит.
На новогодний обед они пригласили Эдмунда Госса. Оставшиеся до праздника дни Уильям провел, затворившись в своем кабинете, но Генри заметил, что к брату как будто вернулись силы и чувство юмора. Он возобновил короткие прогулки по Раю, к несказанной радости Максимилиана, и возвращался домой явно освеженным и воодушевленным беседой с местными жителями, всецело, по его словам, погрузившись в изучение топографии, цвета кирпича и булыжника, а также здешних нравов. О припадке в спальне, свидетелем которого был Генри, даже не упоминалось.
Генри не желал сейчас принимать гостей в Лэм-Хаусе и сам отклонял все приглашения, но когда упомянул о письме Эдмунда Госса и намерениях того приехать в Гастингс, откуда до Рая рукой подать, Уильям стал настаивать, чтобы Госса зазвали в Лэм-Хаус, неоднократно повторив, что будет рад повидаться с Эдмундом после столь продолжительной разлуки и что он, Уильям, с большим уважением относится к трудам его отца[69]
.И снова Алиса и Пегги с головой окунулись в хлопоты, втягивая Генри в бесконечные дискуссии о вкусах и предпочтениях Госса и о том, как им лучше его развлечь. Алиса беспрестанно подшучивала над Берджессом Ноксом – то она высмеивала его пристрастие к поношенной обуви, то делала вид, что не одобряет его новой стрижки, которую считала вызывающе короткой. Но Берджесс уже свыкся с ней и без лишнего смущения сообщил, что Госс неоднократно посещал Лэм-Хаус и не имел причин для недовольства. Молодого слугу, похоже, только радовала суета, поднятая Алисой и Пегги, – столько сил тратилось ими, чтобы отрепетировать приезд гостя и как следует подготовить к его встрече гостиную, столовую и самого Берджесса Нокса.
В присутствии родителей Пегги и к немалому их веселью Генри растолковал племяннице, что, хотя сам Госс не принадлежит к числу гениев, он способен распознать величие при встрече и что он не только дружит с нынешним премьер-министром, но знавал и его предшественника, как, вероятно, будет близко знать и преемника. Пегги сморщила носик и спросила, неужели гость такой старый.
– Он не так стар, как я, моя дорогая – потому что я действительно очень стар. Ко мне, вероятно, лучше подходит слово «древний». Так вот, он не такой древний, как я. Но главное в Госсе – это то, что он обожает Лондон, просто не мыслит своего существования без него. Так что рассуждений твоего отца о прелестях тихой интеллектуальной жизни в Бостоне он просто не поймет. Человек, уставший от Лондона, попросту устал от жизни, вот его девиз. Так что тебе, моя дорогая девочка, лучше подыскать тему для беседы, на которой твой отец и наш гость могли бы поладить.