«Мастер и Маргарита»: За Христа или против? (3-е изд., доп. и перераб.)

Москва живет под фокстрот «Аллилуйя»[255]. Он звучит в ресторане, где собирается писательский бомонд, под его музыку бесовская сила является в кабинете профессора — специалиста по раковым болезням, его наяривает оркестр на балу у сатаны[256]. Американец Винсент Юманс (Vincent Youmans) сочинил этот фокстрот для бродвейского мюзикла 1927 года Hit the Deck («Аврал на палубе»). Позже, в книге «Командировка в Утопию» (Assignment to Utopia, 1937) он вспоминал, что этот фокстрот, быстро забытый в США, был чрезвычайно популярен в Москве в течение всех 1930-х годов: его играл каждый джаз, под него танцевали во всех дорогих ресторанах, это было что-то вроде символа буржуазного разложения. Булгаков его слышал на приеме в американском посольстве. У булгаковедов есть версия, что это кощунственная пародия на богослужение[257]. В тексте, однако же, нет ничего кощунственного[258]. Танцевать под молитву — вполне в стиле американских спиричуэлс. Но для русско-православного взгляда это все же кощунство — то есть перемена верха и низа местами[259].

Может, москвичи не знали о кощунственности этого фокстрота? Некоторые — знали. Московские писатели сами избирали себе богоборческие и кощунственные псевдонимы. Под этот фокстрот отплясывает, например, «писатель Иоганн из Кронштадта». Наверно, это казалось остроумно — леваку-богоборцу взять псевдоним с намеком на «самого черносотенного» православного подвижника — отца Иоанна Кронштадтского. Вместе с ним пляшет и писатель с псевдонимом Богохульский (Булгаков же эту пляску называет коротко: «Словом, стал ад» (гл. V «Золотое копье»))[260].

Если бы все сатирические сцены из жизни «интеллигентской» Москвы написал бы кто другой, а не Булгаков, они были бы просто смешны. Но в устах Булгакова они звучат как крик отчаянной боли и как приговор. Ведь Булгаков знал и воспел совсем другую интеллигенцию — «белую гвардию». Его «Дни Турбиных», «Бег», «Белая гвардия» — это «упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии. Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией» (письмо М. Булгакова «Правительству СССР» от 28 марта 1930 года).

А теперь Шариковы, воспитанные на журнале «Безбожник», рядятся под интеллигенцию. И вот в такой Москве перед очарованием и властью сатаны устоять не может никто[261].

…Когда-то иерусалимская толпа, занятая подготовкой к Пасхе, не заметила Распятия Христова[262]. В Москве другая толпа не заметила Страстей Христовых, будучи занятой поиском увеселений в Варьете…

Маргарита и Низа

Непосильная для меня тема — это вопрос о том, есть ли не календарные и событийные, а личностные параллели между «ершалаимскими» и «московскими» главами. Есть ли параллели между персонажами?

Владимир Бортко их видит. Поэтому он пожелал, чтобы в его фильме один и тот же актер играл роли Каиафы и московского следователя-чекиста. Сначала он предложил этот дубль Михаилу Козакову, но тот заявил, что это антисемитизм, и отказался. Тогда Бортко позвонил Гафту. Тот тоже отказался — и с той же мотивировкой. Но потом Гафт перезвонил и спросил: «Можно я буду играть с грузинским акцентом?» Бортко сказал, что национальность тут ни при чем и как хочет, так пусть и играет…

А есть ли иные параллели?

Например, между Маргаритой и спецагентом Низой?

Низа работает на Афрания и Пилата.

М. О. Чудакова полагает, что Маргарита была агентом ОГПУ[263].

В самом деле, в рассказе мастера о себе есть провал в три месяца: в середине октября мастер прощается с Маргаритой, уносящей недогоревшие обрывки рукописи, а возобновляет свой рассказ с середины января. Что было в эти месяцы? Подсказки две.

«Через четверть часа после того, как она покинула меня, ко мне в окна постучали». Кто постучал — прямо не сказано. Но из следующей фразы следует, что после этого стука мастер лишился своей квартиры и не был в ней три месяца: «Да, так вот, в половине января, ночью, в том же самом пальто, но с оборванными пуговицами, я жался от холода в моем дворике. Сзади меня были сугробы, скрывшие кусты сирени, а впереди меня и внизу — слабенько освещенные, закрытые шторами мои оконца, я припал к первому из них и прислушался — в комнатах моих играл патефон. Это все, что я расслышал. Но разглядеть ничего не мог. Постояв немного, я вышел за калитку в переулок» (гл. 13).