Мастер и сыновья

— Сделали! Подсовывают всякую дохлятину… спать не дают, черти!

Йонас подбирает котят и уносит. Идет на цыпочках, подгоняя перед собой Симаса.

— Ш-ш-ш!.. Царь изволит почивать… Мошка, не жужжи. Ш-ш-шш…

— Минутку не могут без грызни, — охает мать. — Будто им делать нечего…

Оставшись один, Андрюс ворочается в постели, зевает. Придвигает поближе стул, поднимает над самым носом за цепочку часы, словно ему страшно необходимо знать точное время, потом, пока братья умываются в сенях из корыта, щеголь сонным голосом больного человека спрашивает:

— Ма-ма, что сварила?

— Что же еще — кашу, дитятко.

— Ма-а-ма, может, курица яйцо снесла?

— Куд-кудах, куд-кудах! — кудахчет Йонас, вытирая полотенцем затылок. — Несу, несу!

— О-го-го! — ржет Симас.

— Андрюс, на тебе яичко. А облуплено ли? Нет. Раз нет, выкинь через забор!

Андрюс не обращает внимания на насмешки братьев. Будто и не слышит их и все тем же хворым голосом:

— Мама…

— Маменька, может, барчуку чайку, сахарку… животик заболел…

Пошарив рукой вокруг себя, Андрюс швыряет в дверь скрученной портянкой:

— Йонке-монке!

Тем временем с удочкой, с парой рыбешек, нанизанных на ивовый прутик, возвращается отец. Привычка старика каждое утро ходить на рыбалку злит мать. Дохлого пескаря, голавлика приволокет — должна старушка ему зажарить и не как-нибудь — с лучком, мучицей пересыпать. Мать за версту не переносит дух лука, и приходится ей через силу, сквозь слезы луковицу нарезать.

— Кошке отдай, — говорит мать, когда мастер протягивает ей свой улов. — Стану я еще пачкаться! Сидит на берегу, качается да качается — вместо этого к заутрене сходил бы. Я своим подолом больше бы наловила…

— А как же, только задерешь ты подол, сразу все тучи разбегаются!

Мастер, как всегда после рыбалки, настроен добродушно. До завтрака еще вставляет в верстак кле новую колодку, протягивает несколько раз рубанком, а когда еда уже поставлена на маленький стульчик, сдвигает на лоб очки, садится и, даже не отведав, произносит:

— Говорил ведь, чтобы соль была.

Доброй пригоршней солит кашу и, тылом ладони разгладив усы, погружает ложку.

Возле отца садятся сыновья — Йонас и Симас. Все утро они перемигиваются между собой, ухмыляются, и старик примечает это.

Йонас склоняется над горшком, высматривает, с которого боку побольше шкварок, и поворачивает к себе самой жирной стороной.

Мастер, спохватившись, ставит горшок на прежнее место:

— Мне сдается — солнце так верти гея.

— По мне, папа, оно со святого Георгия вот так… — И Йонас опять поворачивает горшок.

— Как шлепну ложкой! И ему пожирней подавай… За ночь нахватаешься.

— Куда уж тебе хвататься — за молодыми не угнаться. Теперь очередь за нами.

— Слышал я, что за очередь к Телкснисовой клети. К девке ты первый, а как только: Йонас, на мельницу пора — Йонас ловит комара.

— Вот тебе на, папа, Андрюкаса со мной спутал.

— И ты, отец, сам нынче про молитву забыл, а других крестишь. Нельзя сынка ругать — Йонялис у нас работящий, ничего не скажешь.

Йонас не остается в долгу перед отцом. Облизывая ложку, ворчит:

— А что папа в молодости делал? Сам вчера хвастался, что за ночь до Гродненской губернии добирался… к девке…

Не по душе мастеру, что сын не вовремя и не к месту поминает его грехи.

— Пшел в конуру! — не дав договорить, отрезал отец. — Ты еще до моего пупа не дорос!

Йонас не лыком шит, последнее слово должно остаться за ним. Не утерпит, чтоб про пуп не пробубнить. Бормочет сынок вполголоса, вроде про себя.

Совсем уж надоела мастеру пустая болтовня, замахивается он ложкой, но сын закрывает лоб своей.

— А ты видел, как булыжник по воде плавает? — норовит мастер трахнуть говоруна.

— Видел, еще и жернова поверх того камня положены были.

Мастер опускает ложку, прячет глаза. На макушке у него шевелится пучок седых волос. Отец с трудом сдерживает смех, грызет ус, но сдерживается. Много раз пробовал он одолеть Йонаса словом, огреть ремешком или стругом, но чаще всего рука не поднималась. Йонас — вылитый второй мастер Девейка. Любит его отец больше остальных. Йонас и работник отличный, и затейник, выдумщик. Захоти только Йонас, делал бы он воздушные корабли: такой верный у него глаз, такая легкая рука. Что тут говорить, не раз приходилось мастеру отступать перед рубанком, долотом, сверлом своего сына, но чаще всего — перед его острым язычком. Своим языком Йонас и море вылижет! Совсем не такой Симас: молчалив, страшно справедлив, трудно его из себя вывести, а пока от него ответа дождешься — ребятишек дядями звать станут.

Бывало, после такой перепалки, пришибленный Йонасовыми выдумками, уходит отец с кислым видом, но, уже переступив порог, качает головой и беззлобно жалуется жене:

— Стукнула бы ты его по носу. Не могу с ним совладать. Сил моих нет.

— Какого смастерил, с таким и знайся, — отвечает старушка.

Так передразнивая друг друга, не уступая ни в еде, ни в разговоре, мастер с сыновьями запускают ложки все ближе ко дну горшка, когда просовывается в дверь постное лицо Апдрюса.

— Мама, может, выгладишь? — протягивает он свои брюки.

— Дитятко, где ж ты раньше был, уж и жар в печи остыл как же я теперь?..