Мастер и сыновья

Следует знать, что к настоящим, а особенно к длинным именам, паграмантцы непривычны: Иеронимов зовут Рамасами, Изабелл-Забе, а чаще всего кличут друг друга по ремеслу, росту или излюбленному присловью. Так и крестьянина Моцкуса, у которого сегодня пир горой, прозвали Анундисом, потому что в свой разговор он все вплетает словечки: анундис, тундис[3] — не на здешнем наречии.

Мастер Девейка и портной Кризас справляют у Анундиса окончание работ: словно нарочно пришлось оно на день Михаила Толентинского, который не был любителем скоромного, всю свою жизнь носил власяницу и розгами себя потчевал. По этой причине в Паграмантисе его чудес не признают, ибо небесные покровители паграмантцев, если уж не тянутся за куском пожирнее, то, по крайней мере, попивают винцо в Капернауме или в Галилее.

Что святым положено — святым и воздай, а мастер с Кризасом, усевшись за столом, единоборствуют с самим Салом Копченовичем, то и дело крестят его в пивной купели. Проворно вертится вокруг гостей Анундис, все подтягивая спадающие штаны, а гости не поспевают языком пену слизнуть, как уже снова цветут у них ковши белоцветом. Мастер с Кризасом сегодня и вправду только гости. Теперь они все желают Анундису хоть двух дочек просватать: смастерил Девейка немало сундуков даларцев, разукрасил их лилиями и пташками, а Кризас нашил шуб, стооборочных юбок. Редко случается, чтобы мастер и Кризас согласились пойти на работу в чужие дворы. Кому нужно, тот может найти их и в Паграмантиое. Только если зовет их душевный, хлебосольный человек и если в хозяйстве требуются и портной, и столяр сразу, Кризас говорит:

— Каждый день будете кормить нас кровяными колбасами, в постные дни поросятиной, а заболеем — водочкой лечить станете, была не была, пойдем!

Уж где мастер ставит свой верстак, а Кризас раскладывает ножницы и линейки, да еще оба скликают своих подручных, там с утра до ночи — сущая ярмарка. Тут и трубки со всего села, — тут и посохи всех стариков, тут из-за множества выставленных клумп и через порог не переступишь. Каждая живая душа норовит в избу, если уж не Девейкины истории, Кризасовы песни и его скрипку послушать, то хоть поглазеть на их работу. Пока в селе трудятся Девейка с Кризасом, не пройдет ночи, чтобы в чьей-нибудь клети неведомые руки не заперли парня-полуночника, чтобы нерадивому пахарю, позабывшему в поле ржавеющую борону, не втащили ее на крышу.

Сегодня сокрушаются домочадцы Анундиса: «Ах, почему вы нас так быстро покидаете, мастер, портной? Кто же нас повеселит, кто утешит? Побудьте еще, поживите в доме нашем, поработайте. Может, не греет вас печь Анундиса или табак у него для тебя, мастер, не заборист?»

Нет, у мастера дым из трубки валит, и сам он не печален. Но раз делу конец — крестись на дорогу, молодец. Пора домой, к старухе. Уж вдоволь тут и Криэас на скрипке поиграл, каждую вдову, богомолку и молодуху воспел…

Портной клюет носом в углу избы, и еле виднеется над столом его косматый чуб. Сидящий рядом мастер не стесняется друга, прямо над его головой чокается с другими выпивохами, кропит волосы Кризаса и утверждает: ничего, не облысеешь! А Кризас, как сказочный дед, улыбается широкими, заячьими, безусыми губами; уши у него оттопырились, словно губки на пне или ручки у доброго горшка, однако они быстро улавливают любой звук и спешат на помощь не менее совершенному инструменту — языку. Вечно румяные щеки Кризаса теперь еще ярче расцвели от пивка.

О чем сказывал хмелек
В саду-огороде…—

заводит он песню. Бабы пытаются поддержать его, то одна, то другая откликается, но мастер своими историями пришибает гостей к стенке, распластывает на столах, и долго не смолкает громоподобный хохот.

Лучше всего удается мастеру передразнивать знаменитого лгуна, старого пастуха по прозвищу Полковник. Мастер даже плечом так же поводит, усы закручивает и точно таким же голосом, сплюнув, говорит:

— Тьфу! Всякое случается. Когда я в Патербурге был, тэк мы с кесарем Ляксандрой кэк-то из-за девки поцапались. Тэк это сущие пустяки… тьфу… Раз иду я мимо этого, как бишь его, ну, чтоб ты лопнул, того огромадного моста, что Банапарта за одну ночь сложил, тэк гляжу — шасть голова из воды. Вот рыбища! Один глаз — с наш костел, а чешуя — с сажень…

Мастеру нелегко закончить рассказ: подражая Полковнику, распотешил он все застолье до слез, и теперь надо подождать, пока все успокоятся, чтобы продолжить.

— Тьфу, эта рыба-кит тэк воду взбаламутила, что три губернии залило. Уже хотел было Ляксандра по ней из пушки палить, тэк ученые-мудрецы ему говорят: «Фуй, некарашо! Как скапутится, вонь пойдет, великой мор поднимется». Тэк ничего делать не стали, только со всего царского войска музыканты играли, а чудищу музыка понравилась… тьфу, тэк оно и уплыло. За одну сутку по семьдесят миль шпарило. Только кэк это от бога устроено: на спине у него кустарник, костелы… пастушата играют — ду-ду-ду…