Мастер и сыновья

Так они и сделали, но вот закопали под будкой не что иное, как свежее дерьмо. Ну, думают мужики, неужто этот сын мастера и на самом деле такой доносчик, как о нем говорят? В воскресенье, едва коробейники открыли свои будки, в самый большой наплыв народа, после вечерни, только динь-динь— жандармы из Лигумос и с ними сам урядник прямиком к Миколинисову заведению. Перевернули парусину, раскидали ящики и, словно почуявшие падаль собаки, копают, тычут шашками, где земля свежетронутая. Вот опозорились царские холопы с красными лампасами, когда сунули лапы прямо в дерьмо. Народу — даже черно вокруг, стоит хохот, раздаются острые словечки. Словно вареные раки, багровые от бешенства, жандармы поплелись восвояси. Той же ночью на дом к Миколинису нагрянули — снова обыск. Нашли один календарь, усадили коробейника на повозку и — увезли. Не помогли и рыдания жены.

Хорошо придумали мужики, разведали, что за птица Андрюкас, хотя жалко: Миколиниса на этот раз ни за что, с досады схватили вывалявшиеся в дерьме жандармы. Теперь все доносы, сколько их было в местечке и окрестных деревушках, приписывают графчику. Мол, он обо всем разнюхивает через глупых девок: одних соблазнит красивыми глазами, других умаслит кольцами.

Как только Девейка услышал, что натворил сынок, сразу поверил людям, не потребовал ни свидетелей, ни защитников. Пока отец Андрюса бил, тот молчал, как сырая земля, своей вины не признавал, а когда брат начал его лупцевать, все твердил: зарежу, подожгу..

Ушел графчик, помахивая легкой тросточкой, которую не успел сломать Йонас. Долго ковылял, корчась от боли, но встретив смазливую водоноску корчмаря, выпрямился, взмахнул тросточкой и как ни в чем не бывало по-барски приподнял картуз. Приглашенный другой девушкой на танцы сразу после этой трепки, обещал непременно быть.

* * *

Проходит лето, а об Андрюсе ни слуху ни духу. Возвратившиеся из Пруссии плотогоны рассказывают, что видели они его в городе Тильзите с толстенной сигарой в зубах, но когда один паграмантец попытался заговорить с Андрюсом — проведать, не надо ли чего домой передать, то сынок Девейки прикинулся, будто не знает его, и отрезал не то по-немецки, не то по-дурацки:

— Вас балбас фукс?

Хотя Йонас после исчезновения брата два раза ходил с плотами в Пруссию, Андрюса он нигде не встречал. Поговаривают, будто графчик прячется здесь, в окрестностях, а также о том, что пригласил его в подручные жандармский начальник.

Матушка причитает: возьмет сынок да посадит им на крышу красного петуха, разве время теперь его лупить! Сызмальства надо было дурь выбивать. Отец неохотно вспоминает Андрюса, будто тот кончил век нехорошей смертью.

— Ох, Андрюкас, Андрюкас, не помрешь ты, как все люди, — не раз и прежде говорил он сыну.

Дом без щеголя совсем притих. Марцеле уже заметно расплылась в бедрах, уже не зябнет по ночам, не поглядывает на звезды. Йонасу препираться не с кем. На свои летние заработки он покрыл крышу, сколотил у большака мостик, привез из лесу мху и позатыкал щели в избе.

— Твоему пискуну теплее будет, Симукас… — подмигивает Йонас кузнецу, законопачивая щели.

А Симасу хоть кол на голове теши — он всегда такой же тугодум. Йонасовы словечки его ничуть не трогают.

Отец с середины лета тоже чем-то занялся. Шкафы из липовых досок, сундуки для приданого стоят недоделанные. Люди, что заказывали мастеру вещи, — напрасно приезжают за ними. Девейка им жалуется, что хворает, а когда матушка возражает, что он врет, старик оправдывается неотложными делами.

— Дела! Не слушай, сосед, ерундой он занимается— и что ты с ним поделаешь!

Никто не вправе заходить в мастерскую. Старик стучит там, закрывшись на засов, и нимало не переживает, если кто приходит к нему по делам: разговаривает, не впуская внутрь. Целыми днями копается там мастер. Замыслы его известны одному только Кризасу. Матушка слышит, как оба старика по вечерам, запершись, занавесив окошко, разговаривают, шумят при свете лучины.

— Папа к Аврааму полетит, — гадает Йонас, услышав странный гул в мастерской.

— Сыночек, ты бы его образумил. Люди приезжают, просят, сердятся, что работа не сделана, а он дурью мается.

Матушка не в силах совладать с мужем. Кажется, ворвалась бы и побросала в огонь все эти его «арапланы».

— Не знаешь разве папу? Таким уж он уродился — без причуды прожить не может. Увидишь, папка и в гробу что-нибудь натворит…

Кризас с мастером ускользают из мастерской и, словно прячась, шмыг-шмыг вдоль заборов. Еще минутка-другая, и голубой дымок Девейкиной трубки вьется далеко от Паграмантиса. Бредут старики по пригоркам, по косогорам в сторону Аркучяй. Останавливаются передохнуть, и над их головами проносятся галки. Мастер следит, как птицы играют крыльями. Глазеет, запрокинув седой чуб:

— Вишь, как без всякой натуги кружатся. Эх, швец, если б мы с тобой так могли. Если человек когда-нибудь станет таким — вот тогда он будет свободным!

Кризас думает наоборот: когда человек обретет свободу, он и без крыльев полетит. Книга, грамота, науки понесут его в неведомые миры, братство и равенство сделаются всеобщим законом!