Мастер побега

И Рэму стало мучительно стыдно. Существует единственно верный ответ на ее укоризны. Ему надо просто сказать: «Я никогда не отдам такого приказа». И все. Но разве он посмеет, глядя ей в глаза, твердо произнести эти слова? Да хотя бы и посмел, разве сам будет уверен, что говорит правду? Если заглянуть глубоко внутрь себя, в самую душу, какая там упрятана правда? А очень неприятная. Больше нет между ним и Фильшем четкой разделительной полосы. Когда он соглашался пойти комиссаром в Продбригаду, он ведь внутренне подчинился одному неприятному обстоятельству: теперь, если сложится чрезвычайная обстановка, он должен будет отдать расстрельный приказ. Вероятно, из десяти случаев, когда Фильш скомандует: «Огонь!» – в девяти он ничего подобного не сделает. Но в десятом случае все-таки велит бойцам: «Этого – к стенке!» Будет сомневаться до того и печалиться после, но дело сделает. Из каких соображений? Из-за «порядка»? Из-за горькой доли товарищей своих, обреченных голодать, если он не проявит необходимой твердости? Возможно. Но… есть и другая причина И Рэм чувствовал ее существование: она ворочалась в его сердце, корябая стенки, брызгая черной желчью. Просто до сих пор он не хотел до конца отдать себе отчет в ее присутствии, не позволял себе думать о ней.

– Я… извини меня. – К горлу подкатил ком. Рэму сделалось трудно говорить. – Извини нас всех. Мы…

На несколько мгновений Рэм осип и не мог произнести ни слова.

Он ничего не имеет, кроме места на казарменной койке. Теперь, наверное, ему дадут угол в той же казарме и отгородят этот угол фанерой или досками. Все прочее сводится к вооружению, амуниции да еще праву получать миску с горячей пищей и куском хлеба, когда и всем остальным они достаются. Жалко ему таких вот мелочей? Да, жалко, очень жалко! Не может, не умеет он жить бесхитростно и чисто, как древний Фай, простак Всевышнего. Он – частичка большой силы, он – один из нескольких тысяч воинов, он – в семье. Пока у семьи есть судьба, есть она и у Рэма Пока огромное, ощетинившееся штыками и пулеметами тело этой семьи живо, жив и он. Внутри семьи он – кто-то, вне семьи, без семьи – ничто. Никому не нужный гультяй, шатающийся меж дворов. И он согласился убивать, лишь бы семья жила.

Но разве… разве это настоящая семья? Ни любви в ней нет, ни тепла. Разве это настоящая жизнь?

– Да что за жизнь такая проклятая… Что за жизнь такая проклятая! – Рэм ударил башкой об стол, вцепился в макушку скрюченными пальцами и застонал.

– Ты… что? Ты что это? – воскликнула Тари.

А из него уже полились слезы и слова – вперемешку со слезами, так, что у каждой фразы был солено-горький привкус.

– Какой я тебе комиссар… Я дерьмо, я вообще никто. Я самозванец дурацкий… Я тупая деревянная щепка… дура, ну чего тут не понять?.. Я просто тупая деревянная щепка, меня крутит и крутит, крутит и крутит… Все у меня было, и ничего не осталось… Ни-че-го… ноль. Дырка от сортира… Вся жизнь от меня ушла, одна винтовка у меня да рожи товарищей моих… Прибило меня к ним, и некуда мне деваться! Ну куда мне еще, никого у меня нет, все сгинули… Что за беда такая… все тянется и тянется, никак не остановится… Принесло меня водой вот к этим… к повстанцам… и все… отца у меня нет, отца убили… ее у меня нет, ее тоже убили… дома у меня нет… дом у меня разбомбили, куда я теперь?.. И ремесло у меня было, я любил мое ремесло, и теперь оно вообще на хрен никому не нужно… и даже имени нет у меня, я дезертир, я никто…

Он рыдал, икая и вздрагивая всем телом Безобразно, страшно, как нельзя рыдать мужчине ни при каких обстоятельствах. Боль, копившаяся в нем неделями, месяцами и годами, утрамбовалась в душе, легла ровными слоями и обрела прочность – не сковырнешь просто так! Ее наслаивалось все больше и больше, больше и больше. От нее становилось все холоднее и холоднее. Теперь не пойми из-за чего она вдруг потекла через глаза наружу, густая, словно незастывшая глина на гончарном круге или горящая резина. Была твердая, словно кирпич, и вдруг расплавилась. Рэм и хотел бы, но не мог остановить ее. Он просто на время превратился в трубку, через которую уходила боль.

Еще не перестав быть каналом для расплавленной боли, Рэм почувствовал: одна женская ладонь нежно гладит его по волосам, другая нежно гладит его по спине.

– Ты маленький бедный зверек… – заговорила Тари. – Просто маленький, нелепый, несчастный зверек. Худо тебе пришлось, загнали тебя до полусмерти, заморозили… Как меня.

В предсумеречный час Рэм решился разбудить Тари.

Она посапывала и почмокивала во сне, как девочка гимназических лет. За окном ветер гнал снежные заряды, подвывая голодным гласом Ходики мерно ворочали шестеренками – тюк да тюк. У входной двери возилась собака.

И Рэму представилось, что сюда, к ним с Тари под крышу, забрел мир. Мир-как-отсутствие-войны. И, может быть, ветер разнесет мир по громадной равнине от Голубой Змеи до Северо-Западных гор. Мир укроет землю белым пухом, умягчит сердца, дарует людям покой и милосердие…

Жаль будить женщину, вот только руки совсем занемели.