Мастер серийного самосочинения Андрей Белый

Трудноописуемое измерение языка Белого – вот что такое «фанта». Предельно ясные указания на означаемые вызывают на сцену смыслы, но совсем не лишают его язык загадочности. Во всех танцах – слов со словами, слов со смыслами и смыслов со смыслами – слово верно служит своему господину – автору. В танце темных смыслов главное – сочетание невообразимого (например, описания) с невообразимым же (продолжением или пояснением).

Вернемся теперь к «реалу» и математике, к примеру, который косвенно указывает на идеальную модель словословия. Еще раз рассмотрим (теперь с другой стороны) наблюдения Котика над занятиями папы:

<…> и я – гляжу в иксики: —

– в иксиках – не бывшее никогда!

        В них – предметность отсутствует; и – угоняются смыслы…[797]

Восприятие Котиком алгебры – «предметность отсутствует», «угоняются смыслы» – верно. Алгебраические знаки – означающие, вступающие в отношения строго между собой (x=2y+3z; a>b), но не с означаемыми (никакой связи с предметным миром – вот предметность и отсутствует, природные смыслы угнаны). Это, таким образом, язык, полностью воплощающий идеал словословия: означающие без означаемых. Увы, в том языке нет слов – значки, значки, значки…

Процитирую неожиданно интересный и во многом неожиданно точный отзыв завзятого реалиста на работу Белого «Мастерство Гоголя». Предисловие к первому изданию принадлежит перу Льва Каменева – того самого, одного из отцов– основателей Советского государства, а к 1934 году опального члена Политбюро, опущенного до должности директора издательства, но все еще находящегося значительно выше «простого писателя». Марксист и большевик Каменев весьма точно цитирует выдержки из книги, которые дают представление об авторской «общей концепции художественного творчества», и выносит свой вердикт:

Все эти формулы <…> Белого <…> подчеркивают бессознательность процесса творчества, ставят его исходной точкой звук, напев, исключают сознание, мысль <…>: тенденция, смысл произведения «всплывает» для автора лишь в окончательной стадии последнего. Но и тут автору грозит, по Белому, страшная опасность: «переосознать» (его слово!) тенденцию собственного творчества. Сознание, сознательно поставленная цель, выработанный план – вот что, по Белому, всего опаснее для художника слова. Отдаться мелодии, предоставить образам, возникающим из этой «мелодии», жить собственной жизнью, «гоняться за ними, как пастух за разбежавшимся стадом», – вот по Белому, плодотворнейший путь творчества.

Имея план, – пишет Белый <…> – нужно уметь от него отвлекаться, где надо: а то, вперевшись в цель, дашь маху в средствах <…>[798].

Мы видели выше, что формулы Белого не исключают мысль – в этом Каменев преувеличивает. Но в остальном он по-своему верно понимал Белого (и остается ощущение, что ценил; и даже, возможно, был поклонником его таланта). Поразительно, что он выделяет бессознательность, действительно выдающимся образом присутствующую в творчестве Белого. Замеченное марксистом Каменевым в эстетике Белого по сути перекликается с тезисом постмодерниста Дубровского об автофикшн. Отметив «деконструкцию строя, распыление логических связей», Дубровский указывает на то, что в поэтике самосочинения «эта деконструкция является одновременно реконструкцией повествовательного строя, следующего логике, которая присуща сфере созвучия, именно той сфере, где бессознательное обрабатывает язык в буквальном смысле слова»[799].

Вернемся к началу главы, к эпиграфу: «<…> объяснение – радуга; в танце смыслов – она: в танце слов; в смысле, в слове, как в капле, – нет радуги <…>». Слова соединяются отчасти созвучием, отчасти ритмом, а все в целом – идеей понимания и особенно идеей красоты. Объяснение – радуга. Радуга – это красиво. Она в танце. Танцы – это красиво. Красота рождает красоту. Слова должны танцевать, смыслы должны танцевать, иначе не будет радуги: в слове, не танцующем с другим словом и со смыслом, «нет радуги», нет понимания, нет красоты.

Заключение Вселенная странностей Андрея Белого