Мастер Страшного суда

В шестнадцатилетнем возрасте я избрал живопись ремеслом своим и собирался ею кормиться. И отец мой, который был ткачом шелковых материй в городе Пизе, отдал меня в мастерскую к Томмазо Гамбарелли, и я работал с ним вместе над многими большими и прекрасными произведениями.

Но двадцать четвертого мая, накануне праздника св. Троицы, в тот самый день, когда враги овладели горою Сансовино, названный Томмазо Гамбарелли скончался в больнице делла Скала от чумы. Поэтому я стал искать во имя Божие другого мастера и пошел к Джовансимоне Киджи, мастерская которого помещалась на старом рынке, подле ветошных лавок.

Сей Джовансимоне Киджи был небольшого роста ворчливый человек; зиму и лето носил он колпачок из синей ткани с наушниками, и кто видел его первый раз, тому он казался похожим скорее на мавританского пирата, чем на христианина и гражданина города Флоренции. И был он так скуп, что и половины хлеба не давал мне в неделю. Я не пробыл у него еще и семи недель, а уже истратил пять золотых флоринов из своего кошелька.

Однажды вечером, вернувшись из школы домой, я застал мастера моего в мастерской беседующим с мессиром Донато Салимбени из Сиены, врачом, состоявшим на службе у кардинала-легата Пандольфо де Нерли. Мессир Салимбени был человеком возвышенной души и почтенного вида. Он много путешествовал и был весьма опытен в искусстве врачевания. Я знал его по дому моего прежнего мастера, и его целебные снадобья очень мне помогли, когда я при одной поездке в Пизу занемог лихорадкою вследствие сырости воздуха.

Когда я вошел, мессир Салимбени рассматривал картину, на которой изображена была Мадонна, окруженная ангелами, между тем как мастер ходил взад и вперед перед очагом, чтобы согреться. И, увидев меня, мессир Салимбени знаком подозвал меня к себе и спросил:

– А этот?

– У меня только он и есть, – ответил мастер и скривил рот. – Цветы и маленьких животных он пишет хорошо, такие работы особенно удаются ему. И если бы мне надо было на своих картинах помещать сов, кошек, певчих птиц или скорпионов, он мог бы мне, пожалуй, быть полезен.

Вздохнув, он нагнулся к земле, чтобы подбросить в огонь два полена. Затем продолжал:

– Когда я был молод, мне удавались многие великолепные произведения, и мое искусство послужило к вящей славе этого города. Мною сделан из бронзы прекрасный святой Петр, которого вы и ныне можете видеть перед алтарем церкви Санта-Мария-дель-Флоре. В ту пору мне прибили к дверям больше двадцати сонетов, восхвалявших мое творение и мое имя. Оказывали мне и другие, еще большие, почести. Теперь же я старик, и ничего уже не удается мне.

И, показав на Христа, проповедующего в храме, и на возносимую к небу ангелами Магдалину, он сказал:

– То, что вы видите там, ничего не стоит. Я это сознаю, и вы не должны мне это говорить, ибо нет ничего тягостнее порицания. В молодости я обладал даром воображения и видел Бога Отца и патриархов, видел Спасителя, святых, Пречистую Деву и ангелов.

Видел я их с чудесною ясностью, куда бы ни смотрел, наверху, в облаках, и здесь, в моей мастерской, так отчетливо и живо, как никогда не мог бы разум измыслить их. И какими я видел их, такими изображал, и мало было мастеров, способных сравниться со мною. Теперь же глаза мои потускнели и видения погасли.

Мессир Салимбени стоял, прислонясь к стене, в сумраке, и я не видел его, я только слышал его голос.

– Джовансимоне! – сказал он. – Вся человеческая мудрость есть только дым и тень перед ликом Господа. Все же мне было дано, так как я обращал свои мысли к Богу, постигнуть некоторые тайны, коими полон этот бренный мир. И то, что ты называешь даром воображения, я могу возвратить тебе и могу пробудить даже в людях, никогда этим даром не владевших. И это мне сделать легко.

Мастер насторожил слух. Некоторое время он стоял в раздумье, потом покачал головою и рассмеялся.

– Мессир Салимбени! – сказал он. – Всему городу известно, что вы кичитесь знанием многих тайных наук и искусств, но, когда вам приходится пустить их в дело, всегда у вас находятся отговорки. Наверное, пустая похвальба и то, что вы только что сказали. Уж не научились ли вы, чего доброго, этому искусству при дворе Могола или Турка?

– Искусство это не языческое, – ответил ученый врач, – и я обязан им только милости Господа, указавшего мне стезю познания.

– В таком случае, – сказал мастер, – мое единственное желание – поскорее увидеть какие-нибудь плоды этого искусства, но одно я вам должен сказать: если вы дурачите меня, то поплатитесь за это.

– Все, что мы можем сделать сегодня, – сказал мессир Салимбени, – это условиться насчет дня, когда приступим к делу, но сначала обдумай свой шаг, Джовансимоне! Ибо, говорю тебе, ты дерзаешь уплыть в бурное море, и, быть может, лучше тебе оставаться в гавани.

– Вы правы, мессир Салимбени! – воскликнул мастер. – Нужно быть осмотрительным. Всем известно, что вы мне враг, и враг опасный, хотя вы на словах относитесь ко мне с должным почтением. Мне не следует доверяться вам.