Мать (CИ)

Вечером он был особенно предупредителен с маманей, будто про запас напитывал её любовью.

Людмила опоздала на двадцать минут. Не случайно, конечно. Продолжала морально возить Гаева носом по грязи. Чтобы понял, кто он и кто она. Не тешил себя иллюзиями. Она пришла только из жалости, потому что он сильно просил. И только на одну встречу. Пусть даже не надеется. И вообще, она спешит. Что у него там? Пусть выкладывает побыстрее.

Гаев пил зелёный чай. Дома, перед выходом, он накатил сто грамм водки для храбрости (непочатая бутылка стояла с Нового года). Алкоголь подействовал, но уже через пятнадцать минут выветрился напрочь.

- Хоть чаю выпей, - сказал Гаев Людмиле.

Она в нерешительности посмотрела на свою кружку. Раздумывала, давать шанс этому юнцу или нет. Гаев быстро налил ей чаю, избавив от сомнений.

В этот раз она не стала наряжаться: пришла в джинсовой юбке до колен и рубашке в мелкую полоску. Волосы она завязала узлом. Опять же намёк - типа, у них с Гаевым сугубо деловая встреча.

- Зачем ты меня позвал? - холодно спросил она.

Гаев набрал в грудь воздуха, словно перед прыжком в воду. Ну что, вперёд? Но как же трудно начать! Будто раздеваешься на людях. Вся решимость его улетучилась мгновенно, а внутренний голос коварно зашептал: "Подумай, ещё не поздно отказаться. Сделай вид, что хочешь с ней замутить, и свали, как в прошлый раз. Ведь вся жизнь наперекосяк пойдёт!".

Он, не мигая, смотрел на Людмилу. На свою мать. Прокручивал в голове сцены из детства. Из каких-то закромов памяти выскакивали обрывки фраз: "Макулатура? Вон под телевизором лежит...", "Сколько уже обещаешь купить ребёнку кепку?", "Хочешь конфеточек? Держи", "Сынок, а что я тебе купила! Ты не поверишь", "Сбегай за хлебом, а? Я хлеб забыла взять"...

Вот она сидела перед ним: неприступная и гордая, как снежная королева. Та самая, что говорила ему: "Ты не плачь, сынок, а то я тоже расплачусь". О боже, как трудно пересилить себя! Как неимоверно тяжко произнести эти слова: "Ты - моя мать". Они будто сломают что-то, и уже не починишь. Как же вытолкать их через глотку, не захлебнувшись страхом?

- У меня... дело к тебе, - выдавил Гаев.

- Какое?

- Личное.

Людмила высокомерно ухмыльнулась.

- Я так и думала.

Она думала! Интересно, а дети у неё от Карасёва или нет?

Почему-то, ни к селу, ни к городу, вспомнился Новый год - тот, бесконечно далёкий, когда они все ещё были вместе: "Ой, я ж про подарки забыла. Володя, беги смотреть, что тебе Дед Мороз положил под ёлку". Ч-чёрт, надо взять себя в руки.

- Ты в Москве с восемьдесят девятого? - спросил он, делая разбег.

- Хочешь поговорить о моей жизни?

- Почему бы и нет?

Она царственно покачала головой.

- Не надейся.

Гаев подался вперёд.

- А если я сам расскажу тебе кое-что о твоей жизни?

Людмила вскинула тщательно прорисованные брови.

- Ты?

- Ага.

Она усмехнулась, явно смешавшись.

- Светка, что ли, наболтала?

- Нет.

- Ой, только не держи меня за дурочку!

Гаев самодовольно откинулся к спинке плетёного стула. Откуда-то выплыл официант - то ли киргиз, то ли бурят, в красном шёлковом халате, свободных холщовых штанах и туфлях с загнутыми носами.

- Извините, вы будете ещё что-нибудь заказывать?

Гаев бросил взгляд на Людмилу. Та невозмутимо смотрела в окно.

- Нет, пожалуй. Мы тут ненадолго, - сказал Гаев с намёком.

- Хорошо.

Официант, слегка поклонившись, утопал.

Гаев опять перевёл взгляд на Людмилу. Она продолжала пялиться в окно. Ни дать, ни взять - обиженная девушка, ждущая извинений от кавалера. Да ей же, блин, за сороковник! Кстати, сколько ей было, когда он родился? Девятнадцать или около того. Отец, поди, радовался, что молодуху отхватил. А эта молодуха такой фортель выкинула...

И снова из пыльных глубин памяти просочился материнский голос: "Володя, тебе гости мороженое принесли. Хочешь? Возьми в холодильнике".

- Ну что, ты иссяк?

Гаев вздрогнул. Она смотрела на него точно сквозь дымчатую пелену: лицо её расплывалось, неуловимо приобретая черты матери - той, прежней, скрытой сейчас под слоем косметики, пластических операций и прожитых лет.

Нет, не тот это голос. Совсем не тот.

- Короче, так, - начал Гаев. - Я... сначала не был уверен, но потом понял, что... - Он сбился, не зная, как поточнее выразиться. - В общем, такое дело...

- Картина Репина "Не ждали", - прервал его напористый мужской голос.

Над столом завис рослый мужик лет пятидесяти, в расстёгнутом пиджаке. Синюю рубаху оттягивало солидное пузо. Глаза прятались под овалами чёрных очков.

У Людмилы всю надменность как рукой сняло.

- Миша? Ты как здесь? Откуда?

- Вот же сука, а! - процедил мужик. - Не верил я Селивёрстовой, не хотел верить. Думал - врёт баба. Ан нет! - Он вдруг наклонился к ней и, положив правый кулак на стол, рявкнул прямо в лицо отшатнувшейся Людмиле: - Кого со мной мерять вздумала - этого? - он показал пальцем в Гаева. - Мне ему даже морду бить западло, молокососу.

- П-погоди, что ты несёшь? - забормотала она. - Это... Это - чушь! И вообще, какое тебе дело?

- Мне какое дело?! Помолчала бы, курва.