Мат красному королю

— Итак, я предоставлю возможность доктору Гиффорду первым дать показания, поскольку ему нужно как можно скорее вернуться в больницу.

Коронер[6] взглянул на жюри.[7] Никто не возражал. У заседателей были загорелые лица. Трое из них половину лета работали на полях; кожа их потемнела на солнце. Двое других были владельцами лавок; на их бледных физиономиях отражалась тревога о том, как идет без них торговля. Еще один человек в очках все время не отрываясь смотрел на коронера; два круглых пятна, отражавшихся от стекол очков, прилипли к стене, словно пара призрачных яблок.

— Доктор Гиффорд, вы делали первое полное обследование покойного?

— Да, сэр.

— Пожалуйста, расскажите нам, что вы установили. Какова причина его смерти?

Напряженное внимание появилось на лицах присяжных. Они приготовились к медицинскому священнодействию, потоку непонятных латинских слов.

— Перелом основания черепа.

Жюри было разочаровано, напряжение спало.

— А причина перелома, доктор?

— Удар головой о ветровое стекло. След его остался на черепе.

— Благодарю вас. — Коронер смотрел на жюри. Жюри смотрело на коронера. — Это все, что нам требовалось знать, доктор.

— Хорошо, сэр.

Муха на оконном стекле зажужжала сильнее. Громко прозвучали шаги врача, когда он покинул зал заседаний. Бишоп рассматривал худого мужчину, сидевшего в самом конце на местах для публики. Загорелый, в костюме из отличного габардина американского пошива, он был красив на какой-то небрежный, довольно агрессивный манер. Минут пять, пока Бишоп наблюдал за ним, этот человек, скорее всего американец, не сводил глаз с Мелоди Карр.

Мелоди была в черном, лицо бледное, черная кружевная вуаль закрывала его до половины — слишком длинно для шика и слишком коротко для траура. Но выглядела она печальной — хрупкой, сдержанной и трагически-печальной. Бишоп вспомнил, какой видел ее в «Ромеро». С обнаженными плечами, тронутыми загаром, в переливчато-сиреневой оболочке платья — тогда она казалась чудом. Сегодня, через неделю после того вечера, она выглядела одинокой и несчастной.

«В глубине души вы несчастны. Правда?»

«Нет. В душе я счастлива. Душа моя поет».

Он старался уверить себя, что там, в ночном клубе, Мелоди скрывала свое горе. Но она говорила о Брейне так холодно, так безразлично, будто ненавидела его. За небрежными фразами, за мрачным юмором Бишоп ощущал постоянную скрытую экзальтацию. И ему не составило труда поверить, что она говорит правду. Душа Мелоди и впрямь пела от счастья.

Но теперь это бледное лицо, бесстрастное как бы из-за необходимости скрывать горе, являло полную противоположность прежнему. Это выражение казалось таким же искренним, как все другие, которые он видел в «Ромеро», когда она медленно улыбнулась…

«Я придумала для него эпитафию».

Бишоп решил, что правдой является одно из трех. В ночном клубе она разыграла великолепную сцену. Или разыгрывала ее здесь, в суде. Или никакой игры вообще не было: она радовалась смерти Брейна на следующий вечер после случившегося, но теперь, через шесть дней, поняла, что человек, которого она знала, разбился насмерть, и ей стало страшно от этой мысли.

— …как известно, представляет опасность для автомобилиста, даже в обычных условиях.

Бишоп перевел взгляд на коронера и стал слушать то, что он говорил членам жюри.

— С начала этого года на Нолл-Хилл произошло два серьезных несчастных случая, причем среди бела дня. Вы уже выслушали сообщение об обстоятельствах, при которых произошла смерть, в том аспекте, который касается состояния дороги. Но у нас есть и прямой свидетель аварии.

Коронер повернулся к сержанту. Тот вызвал Хьюго Риптона Бишопа.

Бишоп подошел к месту дачи свидетельских показаний и принес клятву.

— Расскажите нам, пожалуйста, что вы видели в ту ночь.

Когда Бишоп начал говорить, мисс Горриндж увидела, что муха, наконец, нашла открытую верхнюю половину окна и улетела. Гудение растворилось в воздухе, словно замирающий звук порванной виолончельной струны.

Мисс Горриндж посмотрела на женщину со светло-пепельными волосами, которая сидела в другом конце зала, слева от нее. Она была в трауре, и горе ее казалось столь же глубоким, как и горе Мелоди Карр. Уже несколько минут мисс Горриндж занималась тем, что старалась определить разницу в выражении этих двух лиц. На первый взгляд, обе горевали, обе оплакивали смерть. Наконец, мисс Горриндж решила, что печаль по-разному отражается в их глазах. Ни одна из женщин не плакала, но в глазах блондинки стояла тихая боль, чего не было в глазах Мелоди. Может быть, для нее не хватало места. Хьюго на вопрос, что выражали глаза Мелоди в ночь несчастья, ответил: «Секс». И он считал, что ни для чего иного в них не оставалось места.

Маленькая блондинка была тоже красивой женщиной, может быть, красивее Мелоди, но ее сексуальность не сияла так откровенно во взгляде. У нее были мягкие серо-зеленые глаза, и в них стояла боль.