Мать Печора

Той порой все мы сдружились да познакомились. Начальник и Леонтьев жили в помещении той самой школы, в которой учился Вася Хатанзейский, летом она была свободна. Меня Леонтьев поместил в гостиницу. А столовались мы вместе у одного воркутинского жителя Платона Ивановича Мащенко, у которого жил Васильев. Начальник увидел, что я не худо пеку да варю, и определил меня в отряд поварихой. Вот я и бегаю у плиты. Продуктов разных в экспедиции много, варить да жарить есть из чего.

Часто я пекла пироги с мясом, с изюмом, готовила печенье, плюшки, пирожки, ватрушки.

— Клад нам попался, а не повариха, — твердил Донат Константинович.

И все расспрашивает меня: как я тесто заправляю, сколько чего туда кладу, на каком жару пеку.

— Я, — говорит — в Ленинграде таких пирогов не ел. Приеду — передам жене все твои секреты. Она у меня балерина, в театре танцует, и дочку шестилетнюю тоже на балерину учим.

Илья поселился к завхозу экспедиции Морозову Ивану Петровичу. Там же, охраняя грузы, жили еще двое наших рабочих — Саша Костин и Адя Красильников.

Помещались все они в овощном складе Воркутугля. Морозов в экспедиции всех старше, ему за пятьдесят. Плечистый да казистый, с большими усами, он, когда выпет, сразу всю свою солидность потеряет. Иной раз выпьет и начнет рассказы рассказывать: как недавно под бомбежку в Москве попал, какие у него друзья есть сильные да братья проныристые. Вином да хвастаньем и жил Иван Петрович, а дела не делал.

Начальник наш да и все мы сначала уважали Морозова. А потом присмотрелись — видим, что на дело он сквозь пальцы смотрит, и насели на него.

Начальник его пристрожил, когда увидел пьяным.

А Морозов рассыпается:

— Донат Константинович! Два дня животом болею.

— Твой живот без вина не живет, — сердится начальник. — Вот мы все кожу ищем. Скажи, чье это дело: геологов или твое?

Все же той порой дело наше не назад, а вперед шло. Саша Костин съездил куда-то верст за сорок и привез оттуда десятка полтора нарт. Остальные нарты для нас ненец Николай приготовил. Петря выстрогал для упряжи, которой еще не было, деревянные шелаки — что-то вроде пуговиц для застежки оленьих лямок. В кузнице воркутинской Платон Иванович, у которого мы столовались, отковал нам кольца для упряжи, чтобы ремни свободно ходили и можно было оленям ровнять друг дружку при езде в упряжке. Не хватало нам только упряжи, для которой все это делалось.

Однажды в нашу столовую заходит Дарья и зовет Александрова:

— Начальник! Говорить хочу. У Анны я была на «Капитальной». И знаешь, что видела? У ограды ремень резиновый лежит, вот такой широкий…

И Дарья размахнула руки, насколько могла.

— Старый ремень-то, ношеный. С какой-нибудь машины сняли да бросили. Там он не нужен, а тебе может пригодиться.

Донат Константинович чуть не расцеловал Дарью.

— Вот из этого можно упряжь делать? — спрашивает начальник Петрю, когда ремень принесли на склад.

— Лямки как не можно? Очень хороша будет. А на ремни не годится.

Да тут же Петря и кроить лямки начал.

Прежде говорили: одна беда другую ведет. А нынче стали чаще говорить: одна удача идет, другую ведет.

Так и у нас: на тех же днях пришла из Москвы телеграмма, что отряду разрешено купить на кожевенном заводе четыре сыромятные кожи. Тут мы уж и ночи не спали, все бегали. Получили кожи, дали им обвянуть и ремни кроить начали.

Пока на Воркуте жили, на наших глазах город менялся: то какой-нибудь дом под крышу подведут, то от готового дома леса уберут, то пустое место вспашут и картошкой засадят, то новую гостиницу в дело пустят, то мост через реку наведут.

В полую воду люди попадали к Воркуте Второй через перевоз. Чтобы водой не унесло, мост на весну убирают. А пут еще до спада воды пора пришла мост наводить. Воркутинцы закупили на свои трудовые деньги одиннадцать поездов угля и весь уголь отправляли в подарок Ленинграду. Уголь лежал на Воркуте Второй да на других шахтах по правому берегу Воркуты-реки. Без моста уголь не перевезешь, вот и взялись строить.

Вода в Воркуте все еще вровень с берегами стоит, течение как на оленях тащит, — где тут, думаю, сладить с бешеной водой! А работные руки ничего не страшатся: взялись кто силой, кто сметкой, за дело схватились, так не отступились. Выволокут сзади за лодками козла большеногие и на середине реки ставят их на ноги. Водой их перевернет да утащит ниже Ярана, а тут уже другие козла плавят.

Настелили на козла досок да с них и сваи бить начали. Не деревянными бабами бьют (у нас их барсами зовут), а машинами да паровыми молотами, только стук стоит. Столб поставят — как кол заткнут. Через малое время вижу — сваи, как чайки, рядами над водой белеют. А еще через день поезд к железной дороге уголь подтащил. При нас уголь в вагоны грузили, при нас и людей выбирали в Ленинград этот уголь везти.

А в нашем отряде тоже кипела работа. Когда у нас было все изготовлено, Александров собрал всех своих работников и говорит: