Мать Печора

Здесь, посреди Большеземельской тундры, на берегу неведомого озера, начали мы с Леонтьевым работать над книгой «Война народная».

Ходит моя дума по землям нашим разоренным. Видит мученья людей советских, моря слез материнских, слышит плач ребятишек. Все, что она видит, и все, что она слышит, — все ей гнева придает. И летит она в поле ратное, и встает там рядом с моими сынами, плечо о плечо, и наливается верой:

«Наше дело правое. Враг будет разбит!»

Для каждой думы надо найти свои слова. В простой речи нашей печорской, в песнях да в плачах, былинах да сказках слова живут, как в больших морях рыба плавает. Забираю я из тех морей слова, как широким неводом, а потом говорю их, будто рыбу на берег выкладываю.

Вот и разбираем мы слова, как рыбаки рыбу: крупную от мелкой, ценную от нестоящей откладываем.

— Когда выбираешь слова ясные, прямые да верные, то донесут они твою думу до каждой головы. И на трепет твой сердечный каждое отзывчивое сердце откликнется таким же трепетом.

Тундру-матушку я объехала, рек широких много перешла, а все складывала свой рассказ про войну народную и про сынов моих погибших. Не раз обливала я слезами изголовье, не раз повторяла свои причитанья. Вспомню извещение о геройской их смерти — и в жар меня кидает, и холодно мне. А от работы своей не отступаюсь: хотелось мне такую книгу людям дать, чтобы мне она стала оружьем верным против Гитлера, сынам моим погибшим памятником вечным.

Сказываю я про то, как мы перед войной жили, с той поры, как отказались от господ да бояр. Увидели люди, что каждому талант-счастье отпущено. Но вот накатилась туча черная, закружились коршуны над нашими головами. Вот и рассказывала я: как налетели на нас злые коршуны с закатной стороны, как они землю-матушку нашу стали рвать да клевать. Встретила наша Красная Армия непрошеных гостей свинцовыми гостинцами.

Верила я, что кончится война нашей победой. Верил в это и весь народ. И вера свернула горы…

Нашей работой очень интересовался Саша. Он подсаживался где-нибудь поближе и со вниманием слушал, что спрашивал Леонтьев и что я отвечала. Войну он своими руками воевал, знать хотел, как в это нелегкое время мы в тылу жили.

Нет-нет да и разговоримся мы с Сашей. Как-то раз он спрашивает меня:

— А из ваших краев герои есть?

— Как, — говорю, — им не быть? Гастелло знаешь? Так в его самолете вместе с ним наш парень, из деревни Пеша, тоже геройской смертью погиб. Зовут его Алексей Александрович Калинин. Комсомолец он и у Гастелло стрелком-радистом был. Да и как нашим людям героями не быть? Вон под Ленинградом вместе с моими сынами ненец Григорий Вылка воевал. Когда-то его отец, Евдоким Вылка, был продан в работники купцу Терентьеву. Тридцать лет на него без платы батрачил. Так сын пошел на войну и говорит: «Ничего не пожалею, только бы Советская власть жила. Фашисты придут — не будет для нас солнца. Вернут купцов да кулаков, опять нищими будем. Надо убивать фашистов без жалости».

Из наших земляков не меньше как полторы сотни офицеров вышло. Вон учитель Тебнев сейчас подполковник, а колхозник-ненец Апицын — старший лейтенант. А орденами да медалями у многих печорцев грудь украшена.

— А чем вы сами Красной Армии помогаете? — спрашивает Саша.

— Да всей душой, — говорю, — помогаем. В Фонд обороны наш округ пять миллионов рублей сдал. Кто рыбак — лучший свой улов туда же сдает, кто охотник — пушнину первосортную, а оленевод — мясо да шкуры оленьи. Индига да Пеша консервы фронту дают, Воркута — уголь…

6

После трех дней стоянки Петря забеспокоился. В чуме и палатке он почти не сидит: то заберется на землемерский знак, выложенный из торфа на самой высокой сопке, и вглядывается во все стороны, то хватит сани и без нужды их с места на место переставляет, то лямки перематывает, то на оленей поглядывает.

— Что, Петря, — спрашиваю, — забота шевелит?

А у него глаза искры мечут.

— Неладно Зубатый делает. Пропадем от комара. Снег весь уйдет оленей не удержать. Давно ехать надо.

Ветра не было больше суток, днем о землю марево потягивало, а ночью тоже стояла тишь да заглуха. Комары столбами поднимались от земли и кустов и летели в два места — к нашей стоянке и к стаду. Ия Николаевна стонала в палатке, а Саша или с головой забирался в свой спальный мешок, или не отходил от костра в чуме пастухов.

— Жарко ведь тебе у огня? — спрашиваю я.

— Да все-таки, — говорит, — попрохладней, чем на комарах.

Олени бьются, бегают то к чуму, то от чума и только немножко покоя находят на пластине лежалого снега под соседней сопкой. Редкие пластины снега все еще не растаяли. На снегу комаров поменьше, и ветер чуть-чуть охолаживает. Посоветовались мы втроем — Петря, я да Леонтьев — и согласились, что надо сейчас же ехать. Начальница с нами согласна.

Разобрали мы чум да палатку, погрузили да уложили все на свои места и запрягаем оленей. Иван не спорит, тоже собирается, а Михайло на него косится, как будто знает что-то и сказать не может. А у нас одна дума:

«Куда-то поведет нас Петря? Заведет он нас в какое-нибудь беспутье…»