Мать Печора

Весна пришла, коллективщики и сети и лодки смолят. Тут к ним и другие потянулись. Мужики все вступили в коллектив, кроме Семена Коротаева, Егора Шевелева, Тюшина и моего мужа.

— Какие мы коллективщики, — говорит муж. — Молодым-то, тем, может, и нужно, а уж мы, старики, как жили, так и доживать будем.

Я только поддакивала. К своим коровам когда идти надо, так и то ждала мужа, пока с улицы придет да отпустит. А иной раз все же заупрямлюсь.

Андрюша как-то ногу вывихнул. Муж и набросился на меня:

— Вот напротив-то бога идешь, он тебя и наказал.

— Согрешила, — говорю, — так бог не забыл, наказал. А пить да есть мы каждый день хотим, так он небось не помнит.

Про бога я смело рассуждала. И никогда-то я с ним большой дружбы не имела: он меня не знал, так и я его не особенно признавала.

10

Весной коллективщики пошли на свою первую путину. Мой муж ушел на низы еще раньше. Я за хлопотами не успела братьев проводить, вышла на берег, жду, когда мимо поедут. Вот и плывут они. На передней лодке на носу флаг поставлен. Константин помахал мне шапкой, и уехали. В тот день я второй раз за всю свою жизнь красный флаг увидела. Первый раз с красным флагом ходили, когда ликпункт у нас открывали.

Летом коллективщики вернулись довольные. Жили они на путине как следует, не спорили. Добычу привезли хорошую. Ловили они там на два невода, как раньше, сообща, так и теперь дело шло. Только теперь у них, кроме кормщиков, еще главный был — председатель коллектива, мой брат Константин.

Муж с низу вернулся недоволен.

— Нынче, видно, не нашему брату ловить. Все хорошие тони коллектив занял. И все Константин впереди.

Пришли коллективщики да и снова за работу. Недалеко от Голубкова стали они семгу плавать теми же неводами, с которыми на низ ездили. Мужу стало не с кем ловить, а один не поедешь, ну и занялся он сенокосом.

— Люди промышляют, а ты смотри, — ворчит Фома.

— А ты, — говорю, — не смотри, лови вместе с ними.

— Нет уж. Пусть уж Костя семгу ест.

— Костя, — говорю, — тихонько глядит, да далеко видит. Раз время идет такое, что бедняк с бедняком, без богатых, вместе работают, так и тебе от бедняков сторониться не надо.

Муж хлопнет дверью и уйдет. А я вздыхаю: воля не своя, руки связаны. Глядя на коллективщиков, завидовала я им.

Тут пришел на побывку из Красной Армии сын мужа Федор.

Федор рассказал отцу, что за три года в армии он выучился в фельдшерской школе и что теперь работает фельдшером на границе в Карелии. Тут же он всем нам здоровье проверил, всех моих ребят пересмотрел. Начал он отца уму-разуму учить.

— Ты что это, папаша, от людей отстаешь? Тебя в коллективе через силу никто не заставит работать. Подыщут тебе работу по силе.

— Да ведь еще только нынче начинается, успею еще, — отговаривается Фома.

А Федор свое ведет:

— Ты не только о себе думай, а и о ребятах. Да и Маремьяне жить еще надо, она молодая. В случае чего, не останутся они без вниманья. Торопитесь ребят учить. Теперь всем грамота доступна стала.

Видим мы, каким человеком Федор стал. Научила его Красная Армия, он и других научить может.

Ползимы Павлик учился в ликпункте, а потом его перевели в Оксинскую школу, б четвертый класс. Пошел учиться и Андрюша. Ему бы и рановато еще, да выпросил. Он и до этого в ликпункт за Пашей увязался; и все-то ребята тянулись к ученью.

Осенью пошла я в Оксино посмотреть, как живет да кормится Павлик. Интернат поместился в доме кулачки Лизаветы Сумароковой, у которой я когда-то батрачила. Дом большой, комнаты светлые, чистые. Павлик встретил меня веселый.

— Мама, вот моя койка, это моя тумбочка для книг. Кормят нас хорошо. Омулей нажарят или мяса наварят, на второе — рисовая каша с маслом, на третье — компот или кисель.

Я довольна: за парня печалиться нечего.

После Нового года по нашим деревням взялись мужики за кулаков. В Пустозерске Кожевиных раскулачили, в Оксине — Сумароковых.

Беднота в этом деле верховодила, а люди позажиточнее ахали да вздыхали:

— Голодаи голову подымают. Радуются чужому безвременью.

Пошла я как-то в Оксино купить сатину да ситцу в кооперативе. Слышу вокруг один разговор — о колхозах да о кулаках. Спрашивает меня одна женка:

— У вас в Голубкове чего там нового деется?

— Все, — говорю, — спокойно.

— А у нас, — говорит, — люди с ног сбились. Вам счастье — ни страсти, ни ужаса не видели.

— Я, — говорю, — не такие страсти видела. Кулаки у меня полжизни отняли, самые молодые годы. Мы на кулаков здоровье отдавали. Вам, женки, тогда не страшно было? Нас от веку кулаки людями не считали, с мусором смешивали, своей собакой больше дорожили.

Женкам и крыть нечем.

Все выложила я, что на сердце имела. Мужа близко нет, так моя воля была. Я тогда первый раз широко глаза открыла, кругом посмотрела да в полный голос заговорила. Дома-то глаза вниз опустишь и молчишь. Муж думает, что у меня о старом болит сердце-то, а у меня оно давно о новом болит.

В Оксине, Пустозерске, Виске, Лабожском — везде колхозы завелись. А в Макарове да в Каменке решили коммуну сделать — соединили вместе все: дома, коров, кур, сетки, лодки.