Мать Печора

— Смотри, как у тебя мать-то отличается. Есть у тебя с кого пример брать.

После меня выступали с новыми советскими песнями два хора, а потом и я со своим хором выступила. Одеты мы по-печорски: в старинных платьях, в кокошниках да в повойниках с кустами[12], девки — в тафте без кокошника. И я молодой оделась: волосы убраны по-старинному. Нынче эту моду молодые стали подхватывать: две косы плетут да через голову кладут.

Пели мы, плясали под баян и под песни. Притопнем — сцена дрожит. Не только старые песни в почете у нас были, а и новые в ход пошли.

Потом артистка Валентина Анисимовна Анидрабик исполнила мой сказ «Середи тундры город вымахал». Нарьянмарцам про свой город слушать приятно, хлопали ей усердно.

С Валентиной Анисимовной я познакомилась осенью. Выхожу я из библиотеки, а она навстречу идет и вглядывается в меня.

— Вы, — говорит, — Голубкова будете?

— Я.

Взяла она меня за руку, поцеловала.

— Я, — говорит, — хочу с тобой познакомиться.

Познакомились мы с ней да с тех пор как сестры зажили. Валентина Анисимовна член партии. Она многое объясняла мне, читала мне газеты, книги. Все советовала еще больше к сказам прилегать, чаще выступать и новые писать. Никогда не пропустит, если где про сказителей пишут, про Джамбула[13], Стальского[14], Крюкову[15], - все мне покажет.

Три дня продолжалась олимпиада. Из Оксина выехал колхозный хор, из Пеши за триста километров вывезли другой колхозный хор. Из тундры два ненецких хора приехали. Дочь моих знакомых Сядей, Ксения, играла на скрипке и рояле. Хорошо играл на скрипке и другой ненец, Миша Апицин.

Первую премию на триста рублей получил хор редакции. Вторую премию полтораста рублей — дали мне. Директор городского театра Иванов, передавая премию, сказал:

— Желаем успеха и впредь. А теперь собирайся в Архангельск.

Кроме меня, в Архангельск хотели отправить Ксению Сядей и ненецкий хор.

15

Самолеты в то время не прилетели, и ехать нам в Архангельск не пришлось. Вдобавок я простудилась и заболела, руки опухли — шевелить не могу. Пришлось мне лечь в больницу.

Долго я в больнице лежала. Сдружилась там с людьми. Соседям по койкам да сестрам сказы рассказывала. А они мне — про свою жизнь. Запомнился мне один рассказ.

В больнице работала фельдшерица Марья Васильевна Нюрова. Это была первая фельдшерица из ненцев. Плохо жили ненцы до революции.

«В колхозе «Северный полюс» Канинской тундры, — говорила Марья Васильевна, — и сейчас живет моя родня. В первый раз я попала к ним в ту пору, когда у нас на Севере англичане хозяйничали.

Сама я в то время под окнами куски собирала по русским деревням. Девчонке-нищенке, можете поверить, не светло жилось. А тундровая жизнь мне и вовсе за ночь показалась. Хотя и сама я ненка и по малолетству понимала немного, а видела, что живут ненцы в тундрах темно и грязно.

Малицы надевали прямо на голое тело. У кого и рубаха была — носили ее, пока она на плечах не истлеет. Так и отец мой носил.

Приезжали к нам кулаки из Мезени. Привезли они водки, всех споили, выменяли песцов да лисиц на бусы да безделушки и уехали.

И еще увидала я, что ненцы часто болеют. Ни врача, ни фельдшера, ни акушерки не было. Вся помощь — шаман с бубном.

Попала я в гости к тетке Оксенье. Средний и младший девери Оксеньи и жены их в ту пору крепко болели. Лежат в жару, бормочут какую-то несгораздицу. Невестка младшая стонет, руки ломает, волосы на себе рвет. А помощи ниоткуда не дождешься. Мезень и та далеко. А в Мезени и всего-то один ветеринарный фельдшер был.

Чумы моей родни стояли в то время на правом берегу Камбальницы. Однажды приезжает к нам гость — ненец годов сорока, Федор Вынь-Кэй. Напоили гостя чаем, разожгли костер, сидят. А я все еще не знаю, что за человек наш гость.

Достал Вынь-Кэй бубен. Перед собой на столик поставил маленькие игрушечные нарты. Украшены они сукнами всех цветов. А на санках сидят куклы. И тоже в цветистые тряпки разодеты. Я прошу гостя:

— Дай поиграть.

А Вынь-Кэй говорит строго:

— Глупая, это наши боги…

И ударил по бубну. Бубенчики на бубне мелко зазвенели. Тут я догадалась, что это шаман.

На лицо он надел маску из зеленого сукна. Вместо глаз — две медные пуговицы. Долго барабанил, — мне скучно стало и спать захотелось.

— Чего, — спрашиваю, — барабанишь?

— Добрые боги, — говорит, — придут, твою родню вылечат.

Утром Вынь-Кэй говорит:

— Надо богам оленя дать…

Из стада выбрали самого лучшего, мы называем — хайданного оленя — он еще в упряжке не бывал. Взял шаман ремень из шкуры тюленя-лысуна, удавной петлей закинул оленю на шею и начал его давить. Олень попался здоровый: у шамана сила не берет. Позвал пастуха, тот помог, задавили. Прокалывает шаман оленю сердце, а сам приговаривает:

— Даю вам, боги, жертву, а вы дайте здоровье. Петру да Алене, Марье да Ивану.

Кровь выпустил в деревянную чашу, пошептал над ней. Рожи богам свежей кровью намазал. Отрезал по кусочку оленьего сердца, печенки, почек, языка, мозга, всех лакомых частей, тоже богам дал. А те не едят. Все остальное больным отнес:

— Ешьте, здоровы будете!