Мать Печора

— Я, — говорит, — вас, Маремьяна Романовна, знаю: читала ваши сказы. Моя фамилия — Рождественская. Я из Москвы на реку Пинегу еду, сказки да песни собирать.

Расспросила она меня про печорские песни да плачи, сказы я ей свои рассказала.

На прощанье Рождественская дала мне свой адрес.

— Будешь в Москве, — говорит, — ищи меня, в гости заходи…

Утром пришел Смельницкий.

— Ты, Маремьяна Романовна, в Москву уже опоздала, к шапочному разбору туда приедешь. Пока лучше погости у нас, а мы хотим устроить тебе путевку на курорт.

На комиссии признали у меня и ревматизм и болезнь нервной системы, дали путевку на курорт в Сольвычегодск.

Тем временем вернулись из Москвы со слета северные сказительницы Крюкова и Суховерхова[16].

Крюкова остановилась в одной комнате со мной. Смотрю я на нее — такая же она, как и все мы, только орден от других отличает. Встретила я ее, как знакомую, обняла, поцеловала, а она удивилась: какой, думает, человек ее так почетно встречает?

Сели мы чай пить. Тут же и Суховерхова сидит. Стала я у них про Москву расспрашивать. Слушаю, как они на слете выступали, какие там сказители были: Барышникова[17], Морозова[18], Конашков[19], Ковалев[20].

А потом стали про свои родные места рассказывать. И я свое место помянула. Марфа Семеновна прислушалась и переспросила:

— Откуда ты?

— С Печоры, — говорю.

— А как твоя фамилия-то?

— Голубкова, — говорю.

— Да что ж ты не сказывала нам? Я не думала, что это Голубкова так меня встречает.

Обняла меня в охапку и поцеловала. Суховерхова тоже удивилась:

— Да как же ты молчала? Ведь мы тебя хоть и не видали, а много слышали да поминали.

Прожили мы вместе больше недели. Познакомились да породнились с Марфой Семеновной. Говорила я ей свои сказы, похвалила она:

— Хорошо, — говорит, — сказано. Слушаешь — и пуще слушать хочется.

Хоть и одобряет она мою работу, а я знаю, что еще много надо мне поработать, чтобы люди оценили.

Пришло время отправляться на курорт. С Марфой Семеновной как хорошо мы встретились, так и распростились. Поехал со мной Сергей Кузьмич Баренц: все он мне показывал да рассказывал.

Дорога на пароходе — сначала по Двине, а потом от Котласа по Вычегде — хороша. Погода тихая, ехать спокойно, Двина-красавица местами на нашу Печору похожа — и берегами, и песками, и разливами, и наволоками.

По воде лес плывет, пароходы идут. На песках чайки греются. Из-за мысков развернется Двина, в ширину разольется, как доброе море.

На иной пристани выйдем в луга, пройдем по густым травам, цветы рвем. Кругом все солнцем облито, воздух вкусный, как масленый, пахнет молоком, анисом, черемухой.

Ехали мы около трех суток.

Приехала я в Сольвычегодск и начала лечиться.

Ходила я иногда прогуливаться за город. Там первый раз увидела я большие поля с высоким хлебным колосом. Места за Сольвычегодском красивые, леса дремучие, высокие, берега на Вычегде песчаные, ровные да гладкие.

Пробыла я в Сольвычегодске месяц, поправилась. Перед отъездом выступала я на вечере самодеятельности со своими сказами.

В Архангельске меня ждала телеграмма: зовут в Москву на двадцать дней. Достали мне билет, посадили на поезд и отправили в Москву.

17

В Москве на вокзале встретил меня Леонтьев. Не подумала я, что и в Москве вышла, все равно как в Нарьян-Маре. В Архангельск ехала — напрасно страшилась, а и тут никакой заботы, как домой приехала. Увез меня Леонтьев на дачу в Раменское. Там для меня уже была снята комната, и зажила я по-домашнему.

Пошли мы с Леонтьевым Москву смотреть. Я говорю:

— Веди меня на сельскохозяйственную выставку: больно много про нее сказывают.

Билет на выставку мы не сразу достали: народу съехалось многое множество, со всех концов да со всех краев. Поехали мы тогда в редакцию выставочной газеты. Получили там пропуск на выставку и весь день ходили да смотрели.

Когда я слышала про выставку в Архангельске, казалась она мне чем-то вроде нашего нарьянмарского базара: ларьки кругом, а между ларьками все добро расставлено.

А тут посмотрела — целый город стоит да еще и пригородков немало. Высокие строенья, узорчатые башни, терема с притеремками. Это все павильоны наших республик.

И чего только в тех павильонах нет! Какого богатства навезли со всех сторон, со всех наших советских рек: с Волги-матушки, с Дона тихого, с Северной Двины и с нашей Печоры-реки. И все богатство своими трудами нажито, на своей земле посеяно, своими руками собрано. Всего много, да все хорошее да красивое. И думаю я: «Не ушел бы от этой красы. Денно и ночно все бы смотрел да глядел, да и то бы душа не насытилась».

В дальнем углу увидели мы оленей. Ходят они по лужку так же вольно, будто в тундре. Не утерпела я, сказала руководителю:

— У нас такие же олени. Небось, с Печоры вывезли.

— Нет, — говорит, — это из Мурманска.

Собраны в павильонах снопы колосистые, хлопок белоснежный, яблоки, груши, виноград золотистый.

Запомнились мне коровы холмогорские, быки кавказские, бараны не наших, печорских, пород, птицы не наших, северных, краев. Всего я насмотрелась.