Мать Печора

Ехали мы, ехали, видим — Адзьва стала темно-синей, потом почернела, и вот обозначился дальний берег большой тундровой реки. Ближе подъезжаем мы к Адзыве и видим береговые редкие елки, похожие на чумы, а между елками кусты черноярника, еры, шубницы и ивняка. Над головами чаще пролетают стаи гусей, забелели зачивирикали речные чайки-чираки, по береговым кустышкам запели, заперекликались коротконогие птички-паунки. Птички эти красивей пуночек: от головок к спинке у них идет узкая полоска красных перышек, и спина такими же перышками расцвечена. Кричат они по-чудно́му:

— Варите-варите-варите-варите!

— Мартын, — кричу, — варить велят! На новом берегу обед варить надо.

Как раз в это время мы выехали на береговой кряж и один за другим, как ребята малые, кричим:

— Лед стоит!..

— Ура!..

— Адзьва нас дождалась…

Адзьва всегда позже других рек проходит. Только сейчас уж все сроки миновали — был конец мая, — вот мы и радовались.

А Мартын даже улыбки не обронил. Он перелез через снежный вал, что ветрами намело над крутым берегом, посмотрел вниз и говорит:

— За́береги[26], однако… — Помолчал и добавил: — И лед весь в дырьях…

Вправо, в какой-нибудь версте, мы увидели маленькую избушку, совсем такую, про которые в сказке говорят: «На курьих ножках, об одном окошке». Из трубы, видим, дым небо коптит. Значит, думаем, есть тут жив человек.

Подъехали мы к избушке — хозяин навстречу вышел, к себе зовет. Зайти мы зашли, а от угощенья отказались, торопились Адзьву проскочить. К каждой реке едем, и перед каждой забота да печаль, а переедем — и головой не качай, опять радешеньки.

— Худа река-то? — спрашивает старика Мартын.

— Откуда ей хорошей-то быть? — ворчит старик. — Успевайте, а то вечером-то не иначе как пойдет Адзьва-матушка: щелья-то вишь сколько наломало, и все раздвигается, раздвигается…

— Как рыба ловится? — спрашиваю.

— Да сам-то не голодный сижу. Коли не солить, так хватить варить.

— А птицы-то много набил?

— Уток добываю, а гуся — не похвастаю. Пролетной птицы много ли набьешь? Гнездиться гусь еще не начинал. Вот у меня капканишки готовы, поставлю — так гусь и будет…

На улице мы, верно, видели капканы на гусей. Зимой теми же капканами у нас горностаев ловят. Сейчас капканы висели на тех же колах — вешалах, на которых были развешаны и сетки — пущальницы.

Все житье-бытье стариково тут же, около дома: и лодки, и бочки, и лошадь возле стога с сеном. Эти лодки и помогли нам перебраться через заберегу.

Из битого льда мужики сплотили живой переход, вроде как гиблый мостик вымостили. Боишься не боишься, трясешься не трясешься, а надо перейти да переехать. Олени по тому мостику не без купанья на главный лед перешли, сами мы на лодке перебрались, а нарты с берега на лед по тому же ледяному мостику тынзеем перетащили. Лед под нами не раз к забереге откалывался, а мы, как зайцы, с полого места снова на лед прыгали.

Я девкам кричу:

— Ползите, не страшитесь! Набирай силы да смелости — всю трусость переборешь!

По льду олени хоть и проваливались, а скоренько Адзьву перебежали. Через заберегу на другом берегу нам посчастливилось по большой льдинке проехать, не распрягая оленей. Льдинка та одним концом к берегу, другим ко льду приткнулась, и мы хоть и не без страху, с горем пополам, а выскочили на другой берег Адзьвы.

— Ну, теперь мы дома! — кричит мне Зина.

На берегу Адзьвы приказал нам Мартын на отдых располагаться.

4

Утром, в дождь, мы поехали от Адзьвы. За ночь снег дождем рассекло, и по жидкому снегу оленям по брюхо брести приходилось. Мартын выбирал путь по тонкоснежью, по озеркам да болотникам. Там, где глубокие снега сменялись голой тундрой, Мартын норовил ехать по мелким кустикам багульника. Нарты на них наедут, кусты припадут к земле, и сани по ним идут беззадержно — оленям и легче. Больше всего снегу на окатях, и Мартын обходил их, проезжая по хребтовинкам.

А когда нельзя было объехать снежные увалы, олени шли напрямик, и тогда сани застревали в снегу, олени только рывком, наускок, могли их кое-как тащить. Чтобы олени вовсе не выбились из сил, Мартын и Петря рубили кусты и подкладывали хворост под сани. Тогда сани по хворосту легко подкатывались. Только оленям не легче было идти: ноги им засасывало в снегу, как в глине.

Дождь шел и шел, не щадя нас, — нам ни прикрыться, ни просушиться негде.

Тундра шла безлесая, без приметных мест, без сопок и без рек. Один Мартын понимал, где и куда мы едем. Нет-нет да и вывезет он нас на какое-нибудь старое чумовье. Остановимся мы на минутный отдых, посмотрим кругом — там оленьи рога в кучу сложены, тут ложка утерянная лежит, щепа, хворост, следы старых огнищ чернеют. И опять едем дальше.

На одной большой проталине Мартын остановился, сказал что-то Анне, и оба принялись ползать по тундре, высматривая неведомо что в прошлогодних листьях морошечника. Ползали они минут десять — и вдруг оба хватают друг друга за руки, оба встают, держа вместе женскую ненецкую гребенку мамонтовой кости.

— Чур пополам, — говорю я им, смеясь.