Мать Печора

Подкинули мы под себя мокрые шкуры оленьи, надернули поверх себя мокрые совичонки и не чуяли, как сон подкрался. Сквозь сон слышишь, как вокруг дождь шумит, чувствуешь, как обмывает тебе лицо, а ни глаз открыть, ни головы поднять не можешь.

Ночью Мартын сходил к оленям, посмотрел их и распорядился, чтобы все шли пешком. Оленей, которые получше, он выбрал только на одни сани, сложил на них барахлишко понужней, а сам тоже пошел пешком. С оленями здесь оставался Петря, чтобы привести их, когда они смогут пойти.

С час или с два шли мы по раскисшим болотам, хватая на ходу клюкву-подснежницу, сквозь мелкоярник и сквозь кусты цепкого тундрового ивняка. А потом выбились на воргу — оленью тропу. Ненецкие ворги — тропы идут не по беспутным, а по выбранным местам: там, где под ногой тверже, где кустов меньше, а где и сквозь кусты идет — там просеки прорублены. Шли мы не торопясь, с остановками, с перекурками, с разговорами и смехом.

Дождик поливал уже поменьше. Зато чуть за куст плечом заденешь, обольет тебя хуже всякого дождя. Ноги у нас мокрые, тяжелые, будто не свои. А все-таки весна дает себя знать: солнышко проглянет, птичка голос подаст, подснежник (у нас его отзимок зовут) увидишь — и сразу живее становишься. Наконец объявляет нам Мартын:

— До Сявты полпобердо осталось.

Пять километров нас уже не пугали: не такой конец прошли. Оставил тут Мартын оленей и сани, разобрали мы всю невеликую поклажу и пошли все вместе в Сявту.

Лес встречался уже повыше, больше было берез, ивняк тоже не ниже елок да берез — первая примета, что где-то близко река.

— Какая здесь река? — спрашиваю я Мартына.

— Роговая.

— А чего ее так назвали?

— Мамонтовой кости здесь много, мы ее рогом зовем.

И верно, вспомнила я, что в наш Нарьян-Марский музей бивни мамонта годов семь назад были привезены с Роговой.

Попрыгали мы с кочки на кочку через какое-то болотце и выпрыгнули прямо на берег Роговой. Не так далеко мы увидели тот поселок, к которому мы пробивались больше недели. Обошли мы какой-то длинный ручей с озерком и очутились в долгожданной Сявте.

Как раз к тому времени сквозь облака пробилось солнце. Это было 30 мая.

Сявта поменьше Хоседа-Харда, домишки помельче, трубы пониже. Деревня деревней и заросла деревьем. Истопить печку надо — выйди на задворки да дерево сруби, вот тебе и дрова.

На охоту тоже далеко ходить не надо: река рядом, а озеро еще ближе. Люди, не сходя с крыльца, целятся и бьют уток беспромашно; пока печка топится, на обед набьют.

Богаты сявтинцы и коровами. Три дня прожили мы в Сявте и каждый день утром и вечером молоко пили. Колхоз не только оленей да коров, но и лошадей имел. От Сявты недалеко до Абези — станции на новой Северо-Печорской железной дороге. Зимой, когда олени ходят кормиться в печорские леса, выручают лошади: на них и людей, и грузы, и почту возят.

От Хоседа-Харда километров за четыреста забралась Сявта: в лесу да в тундре живут люди, от всех других на отшибе.

Остановились мы в доме одной старой колхозницы-пенсионерки, звать ее Пелагея. Сейчас, в шестьдесят лет, сохранила она прежнюю свою красоту: брови соболиные над большими веселыми глазами, в волосах ни сединки.

Одета она, как и все сявтинские женщины, по-устьцилемски: цветной широкий сарафан с опояской по талии, с шелковыми ластовицами и с воротом, обшитым золотистой парчовой лентой; на цветные своевязанные чулки с писаным верхом надеты нерпичьи туфли с песцовой опушкой; на голову она с утра надевала вышитый шелком кокошник, на него — шелковый цветной платок с длинными кистями и концы его на затылке так завязывала, что кисти до колен свешивались; на пальцах серебряный перстень с четырехугольным самоцветным камнем и кольца литого золота.

Смотрела я на сявтинских женок и дивилась: у нас в Нижнепечорье в старинную пору так одевались только купчихи да богатухи.

Муж Пелагеи умер. Он был организатором сявтинского колхоза, его бессменным председателем. Сын воевал на фронте.

Дом Пелагеи, как и все дома в Сявте, — обычный деревенский дом из двух комнат, каждая с русской кухонной печью, с небольшими окнами, с крашеным полом и невысоким потолком. Из мебели — деревянные столы, кровати, скамейки-лавки и табуретки, стеклянный посудный шкаф, кухонный шкафчик, большой окованный железом сундук для одежды. В углу, на лавке, калеченый патефон, а на нем гармонь-двухрядка — забава сына. На полках медная старинная посуда: чашки, братины, ковши, подсвечники. В переднем углу иконы старинного письма в серебряных позолоченных ризах. На стене портрет Ленина в самодельной деревянной раме.

Встретила нас хозяйка приветливо. Зашумел большой, ведерный самовар, в печи закипел мясной суп. Растворила хозяйка целую квашню теста, напекли мы кулебяк с соленой озерной пелядью да свежего хлебца, — наш хоседский хлеб и сухари были в начале пути подмочены и зацвели плесенью.

Теперь мы могли не торопиться: услышали, что многооленный колхоз «Кара-Харбей» остановился в ста верстах от Сявты, там и отел и прививки будут проводить.