Мать Печора

— Любишь тундру-то?

— Здесь родился, здесь и помирать хочу: где гриб вырос, тут и выгниет.

— А знаешь, — говорю, — Петря, ведь я раньше тоже так думала. А потом как большой вешней водой сняло меня с места! Насмотрелась я на вольный свет, а теперь людям есть что сказать.

Петря повернулся и глянул на меня своими продолговатыми глазами.

— И Москву видела?

У парня не только уши, а и рот слушает.

Рассказала я ему про свои поездки в Москву, где была да что делала, как меня встречали да принимали.

Олени подвезли нас к Мартынову чуму. Залаяли собаки, закричали на них ненцы, слезли мы с нарт — и в чум. Вместе с Мартыном и Анной тут жили еще две ненецкие семьи из колхоза «Звезда».

У одного ненца жена Лукша перед самым нашим приездом родила двойню. Две девочки, как две куколки, лежали в ненецких зыбках, и обе были завернуты в теплые да мягкие пыжиковые шкурки. Одна девочка заплакала, мать нагнулась над ней и кормит ее грудью. В это время заплакала и другая. Я вынула девочку из зыбки, развернула, сменила ситцевые пеленки, укутала шкуркой.

Качаю ее и припеваю.

Бай-бай-бай,
Да еще бог дай:
Двух двойников
Да трех тройников,
Семеро погодков
Да семь одногодков.

— Сколько, Романовна, это получается? — спрашивает Петря.

— Без трех тридцать, — отвечаю.

Перевел Петря, сколько я детей ворожу, а женка смеется.

— Давай, — говорит, — всех в одну кучу. У меня и так пятеро их. На многодетную такую семью от государства большое пособие получишь!

Три семьи собрались в чуме да еще мы, гости, понаехали, и теснота была страшная. А жили все согласно, ни разу я косого взгляда не заметила. К роженице ото всех внимание.

В прежнюю пору, как только придет время ненке рожать, все от нее отступались, поганой считали. Поставят ей где-нибудь в сторонке поганый чум, — так и звали: поганый, — да там и бросят ее одну. Даже бабок повивальных и тех у ненцев не было. Все уедут дальше, а за счастливой матерью через неделю или две оленей пришлют. Привезут к общему чуму, разведут перед входом костерок и заставляют ее через дым и огонь шагать. Только тогда роженица могла снова в чуме жить, да и то с оглядкой: ни чистой стороны в чуме, ни упряжь оленью она переступить не имела права.

А теперь с этими глупостями покончено. Мать двойни Лукша в общем чуме и рожала, и сейчас вместе со всеми живет.

Вышла я с Лукшиными ребятами из чума на свежий воздух. И разыгрались мои ребятки. Видят они, как отец их с оленями управляется в стаде, — вот старший возьмет в руки тынзей, а младшие вместо оленей бегают. Поймают «оленя» и ведут его с петлей на шее, к нартам привяжут. Или еще — выберут все какой-нибудь пенек и по очереди тынзей на него наматывают. Так они с самого детства и набивают руку, приучаются в оленьем деле хозяйствовать.

А то еще возьмут острый ненецкий ножик и рубят им какую-нибудь палку. И каждый раз мальчик должен в одно и то же место ножиком угодить. И эта игра для ребят не к худу: приучают руку топором владеть, чтобы удар был точным. Недаром любой ненец так тебе дерево топором вытешет, что не надо и рубанком строгать.

Бригадир к вечеру съездил в стадо и вернулся оттуда злой-презлой. С нарт он сгрузил три тушки — это погибли оленьи телята. Старший сын его Гришка подтащил тушки к чуму. Потом воткнул в землю хорей, подвесил на вязочки сначала одного теленка, потом другого и третьего. В каждой тушке он ловко сделал надрез и, как чулки с ноги, стягивал шкурку руками.

— Добрая будет шкурка, — говорит Гришка.

Бригадир согласился отвезти нас к стаду «Кара-Харбея».

Пока мы отъездной чай пили, нам оленей приготовили.

— Держитесь, — грозит бригадир, — у нас олени в лямках не спят, не олени, а звери.

И верно, поехали мы от «Звезды», — понесли олени, только головы у седоков трясутся.

В ином месте сани как по воздуху летят — земли не хватают. Кусты попадутся — только лицо закрывай да глаза береги; ручей какой ли встретится — рук от саней отпустить не смеешь; по кочкам сани, как лодку в непогодье по волнам, переметывает.

«Вот тебе и вешние олени, — думаю, — не хуже осенних. На этих оленях живо бы до Воркуты долетели».

Сорок километров олени на три «духа» взяли. Из-за какой-то горки вдруг и чумы показались. Два чума, как две широкие елки, стояли на берегу небольшой речки. Подкатили мы к чумам, как сваты богатые. Бока у оленей, как мехи у гармошки в руках лихого гармониста, ходят, языки до корня высунули — готовы ногой на них наступить. Хозяином чума, в который мы зашли, был ненец по имени Тимофей, по фамилии Хатанзейский. У него трое ребят: Васька — шестнадцати, Ким — десяти и Ондря — двух годов. Были у меня в запасе нарьянмарские конфетки. Увидел Ондря, что гостья приехала сладкая, и ползет ко мне на руки. А мне то любо, что его, как моего погибшего сына, Андрюшей зовут.

Пришли люди из другого чума посмотреть на гостей. Один пастух, оказалось, воевал три года с фашистами, лишился ноги. По рассказам узнали мы, что воевал он под Смоленском вместе с Леонтьевым.