Мать свалки

Они идут по заснеженным улицам Рейкьявика, бок о бок, рука об руку. Ветер унялся, они болтают, улыбаются. Вспоминают детство, школу, учителей, соседей, раннее тёмное утро, кашу с куском солёной трески, первое северное сияние, первое полярное лето с неусыпным солнцем, густые кусты черники, где прятались от Олафа, куропатку с выводком в лощине, зелёный лёд, плывущий по заливу, костёр на берегу. Анна улыбается, вначале чуть заметно, будто ей запретили это делать, потом всё смелее и ярче, до ямочек на впалых щеках. Тесно прижавшись друг к другу, они идут по проспекту Холсвегер мимо кладбища, сворачивают на безымянную улицу, заметенную, вылизанную ветром до сахарного блеска. Тут Анна, вновь смешливая, вновь яркая, до этого поглощённая разговором, приходит в себя окончательно и спрашивает, поддразнивая: «Куда это ты нас завёл, Снорри?» Он потирает лоб красной от холода рукой, озирается. И правда, куда? Здесь, на окраине города, оживший ветер плещет в лицо, вправо и влево тянется сетчатый забор, а прямо перед ними тоскливо скрипят большие ворота для грузовиков. Над воротами, на ржавом листе железа темнеют буквы: «ГОРОДСКАЯ СВАЛКА».

— Помнишь? — спрашивает Снорри, и Анна, не сводя взгляда с вывески, кивает в ответ. Конечно, она помнит, как играла здесь с бледным кудрявым мальчиком, который дарил ей сломанных кукол и безглазых плюшевых медведей.

— Свалка, — изрекает девушка с комичной серьёзностью. Снорри поджимает в башмаках озябшие пальцы, сутулится от стыда, но Анна улыбается и глубже натягивает вязаную шапочку.

— А пойдём, — говорит она бесшабашно, — покажешь, как тут устроился.

Лязгает амбарный замок, Снорри привычно налегает на ворота плечом. Ворота стонут, отворяясь, и путь открыт. Они следуют по узкой тропинке между гор слежавшегося хлама, Анна вертит головой, туго подскакивает помпон на шапочке. Девушка совершенно освоилась: зажимает нос, когда ветер доносит удушливый смрад от мусорных куч, жалуется на грязь, испортившую сапожки. Что же ты тут делаешь каждый день, спрашивает она, и Снорри гадает, чего больше в её голосе — дружеского участия, игры, насмешки, раздражения? Они выходят на автомобильную площадку, где неровным квадратом выстроились на последний парад ржавые машины. Ну и экскурсия, смеётся Анна, да ты мастер развлекать даму… Снорри жарко краснеет на ветру, пытается что-то придумать, как-то отшутиться, но в следующий миг всё это становится неважным, потому что Анна кричит и падает.

Снорри бросается на помощь. Толстый чёрный провод в лохмотьях истлевшей изоляции петлёй захлестнул ноги Анны. Снорри хватается за провод, но тот ускользает, хлещет по мёрзлой земле, живой и быстрый, точно змея. Анну подбрасывает вверх, она исчезает в вихре снежной пыли, и в пальцах у Снорри остаётся сорванная с её руки перчатка. Ржавые балки, куски покрышек, обрезки труб и осколки пластика оживают, взлетают над землёй, стягиваются в угловатую клубящуюся массу, напоминающую не то огромную руку, не то паука. К Анне протягиваются клешни, составленные из гнилых досок и перекрученной арматуры. Девушка захлёбывается воплем, клешни стискивают её поперек туловища, и монстр кривобоко шагает прочь. Снорри, оскальзываясь, бежит следом, почти догоняет, но паук оказывается проворней. Он затаскивает девушку на высокую обледенелую гору мусора, увенчанную торчащим бетонным столбом, и с грохотом рассыпается, снова обращаясь в бездушные обломки. Только провод, страшный чёрный провод остаётся живым. Свернувшись пружинистыми кольцами, обвивается вокруг девичьего тела, приматывает к столбу плечи, талию, ноги, удавкой захлестывает горло. Анна из последних сил хрипит, дергается так, что с головы слетает шапочка. Снорри карабкается вверх на гору, в кровь обдирая ладони, но раз за разом срывается с ледяной кручи. Снег заглушает крики, ветер превращает слёзы в лёд. Что делать? Звать на помощь? Бежать в город? Молиться богам? В этот миг он вдруг чувствует касание огромной ладони.

— Ты её любишь, — шепчет Мать свалки. — Но она не твоя. Давай, сделай то, что умеешь. Как с биноклем, как с часами, как с любой вещью. Прикажи.

Снорри в ужасе поднимает глаза и видит горящую на тёмном лице улыбку.

— Прикажи, — настаивает Мать, — она задохнётся. Сломанные вещи, сломанные люди. Какая разница? Никому они не нужны, кроме нас.

Привязанная к столбу Анна слабеет, голова падает на грудь. Спутанные волосы закрывают лицо, как гроздь водорослей.

— Нет! — кричит Снорри. — Так нельзя! С людьми так нельзя! Отпусти её!

Узоры на широких скулах Матери вспыхивают, меняют форму. В глазах мерцает чёрное пламя. Почти разгневанно Мать говорит:

— Тогда она не станет твоей!

— Ну и пусть! — Снорри бестолково машет рукой, словно пытается отогнать снежинки. — Зато… Зато не станет твоей! Отпусти!

Он толком сам не понимает, что сказал, но собственные слова звучат жутко. Мать отступает на шаг.

— Глупенький Снорри, — рокочет она. — Когда-нибудь вы все будете моими.