Математик

– Я всем понемножку, – ответил Наум. – А вот этот тип, – кивнул он на Максима, – мертвых воскрешать собрался.

Профессор хохотнул.

– Мертвых людей ставить на ноги? – переспросил он, всё еще посмеиваясь.

– Мертвых людей, – кивнул Макс. – Я придумал, как вычислить ДНК всех тех, кто жил когда-либо на планете. Сейчас отлаживаю алгоритм.

Профессор перестал смеяться и обратился к Науму:

– Поверните ключ, есть контакт?

Мотор завелся.

Максим громко спросил профессора:

– А вы чем занимаетесь в университете?

– Я психолог. Преподаю психологию детям.

– Психология не наука, – улыбнулся Макс. – Психология – это форма индивидуального предпринимательства.

На заправке Максим подкачал колеса и спросил, как распределяются эти благотворительные машины, он позарился бы на «хонду» – высокооборотистый движок, управляемость, как у велосипеда. Портик заправки «Шеврон», низкое солнце, долгие тени колонн ложатся на скалу, шоссе закладывает вираж через перевал, закат течет вверху, бери горстями этот золоченый воздух, было тоскливо знать, что где-то есть города, полные счастья и горя.

Наум хмыкнул, объяснил: эти машины, даренные синагогальной общине для распределения между неимущими семьями, прибирает к рукам некий барыга, он торгует ими с аукциона, выручка делится активистами соцработы.

Макс задумался:

– Наум, я тебя не осуждаю, но ты больше не зови меня на это дело.

– Щенок, – рявкнул Наум. – Была б у тебя жинка, да дети б кушать просили, учить их опять же, будь они здоровы, я послушал бы, что б ты тогда затявкал.

Макс хмыкнул и сел в машину.

Поток влетел в тоннель, он пошарил по торпеде, ища тумблер ближнего света, не нашел, схватился за руль, тут шоссе пробило гору – и солнце обрушилось в лицо. Макс ослеп – пыльное стекло впитало прямую наводку светила, «дворники» только размазали слезу.

Поставил машину на 25-й авеню, пересел к Науму, тот забрал ключи, отвез его домой, вынул полтинник.

Максим аккуратно скрутил купюру в трубочку, протянул обратно:

– На. Протисни себе в задницу, – посоветовал он перед тем как выйти.

Максим скучал по выходным, вот почему он не расстался с Наумом. Даже на какое-то время Наум грубой телесностью заселил послесонье – выныривал усатым гопаком из тумана в парусящих шароварах, кумач развевался и хлопал, разносился, сдавленно полыхал, полоскался; казак (бредни Барни не прошли даром) вновь скрывался во мгле, и вот уже распластался верхом и мчится над дымкой затянутым берегом, впившись зубами в холку, рыча, сжимается, разжимается баттерфляем – паровозным шатуном галопа: всплескивали поводья, хрустели удила, круп коня обливался колесами блеска, ремни стремян поскрипывали от натуги, медь пороховницы плясала на поясе в заревом луче – солнце щурилось над горизонтом. Козар-хазарянин, богатырь Жидовин, пересмешник Давида, скачет теперь казаком от Хопра до Хортицы – возы под ним кружат, выстраиваясь боевым порядком, в оголенных таборах торчат жерди снятых куреней, дымятся костровища, воины Сечи хлопочут с подпругой, ржут кони, свиньи визжат, отдавая дань – по уху с рыла, нанизать, приторочить к поясу: свиной орден османам, прибить ко лбу. Впереди на пути к тучам туретчины кровью плачут местечки, светило закатывается, скрываясь от стона, травой зарастают пороги, еще глухой мессия поворачивает голову на неясный трепет, но, не смекнув, снова погружается в Писание.

Яблоко от яблони, Каин от Каина, свара ненависти и любви кувыркается, карнавал трагедии перепрыгивает с головы на ноги, идет колесом – но недолго: евреи во сне случались и среди запорожцев; Янкель, возвышенный Тарасом из маркитантов: бывало, выступали отдельными отрядами – спасшиеся от гайдамаков, они вставали под защиту русских полков, селились в крепостях; всё это забылось на век, но встало эхом семя есаулов – Евреиновых, Мелеховых (Царевых), которые вернулись к вере отцов – Перекрестовых. Казаки теперь жидовствовали открыто, чуть не в строю. Николай I приказал разлучать семьи, детей крестить в кантонисты. Герцен встречает под Вяткой на треть поредевшую колонну жиденят в шинельках, бледные ознобные личики, синие губы, круги под глазами. Звонарь свободы обливается слезами, велит конвойному офицеру беречь детей, тот отвечает, что всё равно до Могилева дойдет половина. Недели через две Наум – не без влияния Макса – бросил перегонять дармовые развалюхи и переключился на водопроводное сообщение. Отныне на выходные обрушивался ливень фаянса, скрип катушечных улиток трубочиста, треск и скрежет пружинной оплетки, вгоняемой в лабиринт водостока. Наум привычно приседает в распоре неподвижного гопака, руки за головой толкают струну по валу шеи, по плечам – в клоаку, трубы ветвятся, рушатся в отвес, разбегаются, схлопываются, как отлитая капелью дробь – в барабан, рассеченный сетками калибра: прииск золоторотцев, по крупинке горсть червонного крушеца, эмигрантский хлеб и масло.