Математик

Кушетку вознесли на багажник, на нее закинули кресло, этажерку, стреножили стропой, стулья и комод впихнули в кузов. Максу выпало идти снаружи, погонщиком удерживая мебельного верблюда под уздцы, затем ускорился вприпрыжку, полетел с горы – глубокий вечер и пустынный город. За костелом, у площади, куда со склонов сбегали улочки, гирлянда проблесковых фонарей плеснула из проулка, оглушила сирена – и вместо того чтобы смиренно сложить на баранке руки, дождаться команды сержанта, Наум распахнул дверь и со вскинутой в приветствии рукой пошел навстречу ощетинившейся судьбе, опуская другую в задний карман за водительскими правами.

Полицейский опорожнил кобуру, припал на колено, взял крепыша на мушку.

Наум сбился с марша, поднял вторую руку, сдал назад:

– Фурнитуру везем, начальник! – захрипел Наум. – Friends are moving, we just help’em…

Максим полночи просидел на кушетке под фонарем, курил, потом накрылся подушками, снятыми с кресла. В город вползал туман. Пьяная компания пересекла площадь, пропала. Костел поднимался шпилями в небо, между ними плыла звезда, пропадала, на верхотуре там и тут ерзали силуэты химер, схватившихся за свои ушастые головы. Какой-то человек, разговаривая сам с собой, скорее всего, под кайфом, промаршировал по тротуару, отчаяние его жестикулировало, не то оповещая о срочном, не то оспаривая. Вдруг вернулся, постоял рядом, не обращая на Максима внимания, – и ринулся через площадь, исчез…

Напарник разбудил на рассвете, на обратном пути сошли у океана, искупнулись, Наум отжался, кляксы песка блеснули на груди, пепел, битое стекло.

Обсыхая, Максим расспросил Наума: «Как живете? Кем работали раньше?»

– Кем работал? – вспетушился Наум. – Воровал. В Одессе воровал, в Умани воровал, в Кишиневе воровал – сахар, триста тонн рафинада. Потом ОБХСС пришло. Я тогда призвал жену: «Рая! Продай все и отдай адвокату. Пусть вытащит меня, нема уже мочи». Рая продала, и я вышел. А когда вышел – наворовал еще больше, – он ухмыльнулся. – Сахар – важное дело! А ты чем занимаешься, хлопец?

– Я хочу научиться воскрешать мертвых, – сказал Макс.

– Медик, что ли?

– Нет, математик.

– А как ты их воскресишь своей математикой? Тут ведь биологию знать нужно.

– А мы потихоньку, – пробормотал Макс, подумав, и погромче раздельно произнес: – Я стараюсь вычислить и представить к воскрешению всех людей, которые участвовали в производстве данного конкретного индивида.

– Молодец, раз стараешься. Главное – добросовестность, – сказал Наум.

* * *

Максим по выходным звонил отцу, который иногда был словоохотлив. Говорил он с сыном о многом, но в основном о проблемах своей приемной дочери.

Максим слушал его, и перед глазами стояли лица детей…

Макс всё чаще вспоминал их, как они заигрывались, наскакивали на него, валили на диван и принимались возиться друг с дружкой, совсем, казалось, о нем позабыв, а на самом деле впитав его. Но как только представало перед ним лицо жены или ее силуэт, склоненный над детскими фигурками, тоска улетучивалась. Он позвонил Нине и договорился, что приедет в Афины повидать детей.

– Хорошо. Только ты остановишься в гостинице, – сказала она.

Максим не ответил и повесил трубку. Но потом перезвонил и сказал, что, конечно, он остановится в гостинице.

* * *

Не столько из нужды или симпатии, сколько ради того, чтобы поговорить с живым человеком, – Наум стал все чаще брать Максима в компаньоны.

– Надо машину перегнать из Уолнат Крика, – сообщает Наум по телефону.

– В воскресенье, в пять, – подтверждает Макс.

В апреле стоит выехать из города, как над головой разверзаются хляби солнца. Он оборачивается и видит облачный столб: опрокинутый котел кучевых – стальных, лиловых и кипенных. Сны города – туманы утр и сумерек – замесили тесто для этих Микеланджеловых ландшафтов, путь вознесения манит и реет, сокрушает обыденность.

В городке, наконец кинувшемся под колеса на гористой дороге, они бредут по лужайке к человеку, стоящему на руках, зажимая ногами баскетбольный мяч. Бородач – лет сорока, вставший снова на ноги и с постепенно бледнеющим после прилива крови лицом, в шортах и в майке с гербом университета в Беркли, – охлопывая мяч, ведет их для свершения ритуала дарения в гостиную. Макс принимает стакан с водой, льдинки гремят, стоит только пригубить. Наум отхлебывает из своего, разгрызает лед: хищник в нетерпении, перед прыжком расставил ноги в упор.

Заспанная жена неподвижно пересекает гостиную:

– Привет, ребята! – поясок халата волочится шашкой, Наум прищуривается на бородача, тот церемонно подхватывается:

– Парни, я рад помочь вашей организации. Я уже разослал всем сотрудникам кафедры объявление о благотворительной программе JFCS. Надеюсь, теперь они смекнут, что ваш способ избавиться от старой машины – лучший.

– Тем более, совершив дарение, они получат налоговую льготу, – басит Наум, протягивает регистрационные бланки – и скоро они уже возятся в гараже с заваленным пылью «доджем»; разряжен аккумулятор, накинем провода.

– А вы, парни, чем по жизни занимаетесь? – спросил профессор, стоя над разверзтым капотом.