Математик

Теряясь в счете детей, не различая семейного состава своих соседей, он делил со стариком Ченом полуподвал. Если Максим оставлял в своей каморке открытым окно, ночью в него наползал туман – утром трудно было проснуться. Столик, диван, комод, тусклый омут зеркала с чешуйчато, как на рыбе, облупившейся амальгамой – скрадывались молочной мутью, сад тонул глубже, полный тающих призраков кустов.

Слышно было, как капли стекали с листьев – то приближаясь, то отдаляясь, усыпляли.

Наверху, куда Макс поднимался, чтобы разогреть еду или принять душ, кипела общинная жизнь. Этим домиком владели в складчину несколько семей.

Отрабатывая скопом заем, они пополняли общую кассу, в которой скапливалась сумма для покупки еще одного дома.

Раннее утро Максима открывалось широким лицом Чена, похожим на дряхлое солнце. С упрямой улыбкой старик протягивал ему бумажный стаканчик, и в горло стекал ледяной глоток тумана. Макс вылезал через окно и шел умываться. Спустив ноги с подоконника, он видел силуэт Чена, на коленях возившегося с чайничком, из которого торчали веером пальмовые листья, они собирали влагу тумана.

Старик учил его китайской премудрости, охраняющей силу духа и ума, и Максу нравилось смиряться с бессмысленным поучением. Вскоре они вдвоем выходили из машины на смотровой площадке у Форта Майли. В текучем облаке мост проглядывал над заливом. Чен вешал курточку на канат ограждения, Макс закуривал.

Фигурка старика скользила над туманным заливом, кисти вдевались в воздух, кончики пальцев неподвижно настигали ступню, и в открытое окно тела, как в раму, помещался призрак моста.

Наконец старик выдыхал, вытягивался стрункой к незримой заре.

Далеко внизу, под лившимися полотнами тумана, на фарватерном буе разрешался протяжным гудом ревун. Зарядка заканчивалась, Макс забрасывал Чена в Ричмонд, где тот работал в ресторане на улице Клемента, оставлял машину и отправлялся в парк. Там он три-четыре часа набрасывал в блокнот свои соображения по популяционной генетике. Дело продвигалось медленно, но верно. К концу лета Максим планировал приступить к реализации модели и уже прикидывал, где подешевле купить вычислительное время.

Чен в свои семьдесят два работал наравне со всеми мужчинами общины: помощником повара, посудомоем. К вечеру их с Максом пути сходились в пиццерии, куда из ресторана на Clementперемещался Чен.

Максим видел, как старик ловко управляется с овощерезкой, с замесом теста, как раскладывает на льду овощи – пирамидки стеблей сельдерея, дольки помидор, горки шампиньонов, как мастерски вскрывает банки с анчоусами, как раскатывает в ладонях, раскручивает на пальцах лепешки, плюхает на дырчатые противни, размазывает иероглиф соуса, посыпает моцареллой с щепоткой оранжевого чеддера и кусочками пепперони, вылепляет катышки фарша, бухает противень на ленточную гофру, провожает пиццу в гудящее горнило и, надев рукавицы, бежит принимать скворчащие заказы. Округлым резаком с хрустом раскраивал, смахивал на тарелку, выправлял ломтики – и летел к столу.

Максим однажды спросил Чена – почему он, старик, работает наравне с молодыми? Чен объяснил: для китайца время отдельной жизни бессмысленно по сравнению с временем рода. Эту фразу Макс вписал на форзац своего блокнота с выкладками.

Еще Максим спросил, что за иероглиф всякий раз Чен расписывает на лепешке. «Пишу: “Спасибо, спасибо”», – закивал старик.

Целый день Максим наворачивал восьмерки по односторонним улицам города. Работа была азартная – чем скорей примчишься, тем больше шанс на чаевые.

Город всё четче представал перед ним, полный сумрака и мглистых просветов, захламленных проулков и сияющих провалов, открывавшихся с холмов. Вдали ущелья небоскребов иногда загромождали перспективу, в которой рано или поздно, слепя стальным блеском глади, открывался залив, расческа причалов, набережная, полная машин, лавок, шатровых лотков, толп туристов…

Домой он возвращался за полночь, пробирался к себе через окно. Если не поджидала его Вика, он садился на подоконник, закуривал, глядя в темный, уже бредящий туманом сад. Из скуки он разглядывал в бинокль окна. Но без жалюзи всегда почему-то оказывалось только одно. Там человек с бородкой и голым торсом запрокидывался размашисто в кресле-качалке с журналом в руках. Скоро Максим слышал, как за стенкой начинал всхрапывать Чен. На верхних этажах вдруг побрякивали бамбуковые бубенцы, задетые призраком.

Таков был распорядок дня, и никогда нельзя было угадать, придет Вика или нет. Однажды он нашел Вику ослепительно нагой лежащей на подоконнике. Она вся текла лунным молоком, Макс не знал, куда деться от нее – от ее голых лодыжек, в которых было даже что-то отвлеченное, – настолько совершенна иногда бывает дикая природа.

Он закрыл лицо руками, поняв вдруг, что будет значить для него ее исчезновение.

Глава 8. Из пены