Математик

Максим думал: «Ведь математиком мог бы стать каждый. Все есть люди, все есть человеки. Внешне я ничем не отличаюсь от продавца в магазине. Или от таксиста. Не может быть, чтобы при такой внешней схожести имелась немыслимая пропасть между мной и простыми людьми — таксистом, продавцом, клерком. Что-то должно смыкаться внутри, должна существовать какая-то особая неочевидная связь между математиком и просто человеком, ибо если заглянуть внутрь нас, то различие между нами обнаружится более великим, чем различие между шимпанзе и homo sapiens.

И более того, — думал он, — раз актуальная бесконечность исключается современным развитием естественнонаучных дисциплин, то это своего рода война. Из этой точки возникают этические аспекты столкновения Неживого с Живым. Математический объект не абстракция, а сущность. И так же, как помысел человека порождает ангела, так и математический объект приобретает самостоятельные функции сознания. Здесь следует уйти в сторону от анимации. Но тем не менее возможность обретения математическими объектами этических функций кажется отчетливой. Вероятно, наличие „эмоции“ и „рефлексии“ в этой среде позволило бы ввести коммуникативную категорию, с помощью которой можно было бы построить искомый язык общения с Неживым. Язык этот обязан быть не машинным, иначе Живое априори терпит поражение, будучи неспособно к игре в полном вакууме этического смысла. В этом как раз и состоит задача сознания — проговорить, осознать, задаться вопросом — вот даже это блеяние и есть хоть какой-то, пусть слабый и неявный, зародыш того языка, с помощью которого можно будет выступить навстречу Неживому, бросить ему вызов и оживить — перебороть, вырастить из случайного дара, семечка плодоносящую ветку…»

* * *

Каждый день Максима начинался с того, что, с отвращением глянув в зеркало, он склонялся над умывальником и спрашивал себя со злобой: «Хочешь выпить?» — Застывал на мгновение, прислушивался к шипению рыхлой струи бившей в раковину воды. И злорадствовал, когда отвечал: «Да, очень».

Дальше — больше:

«Что, с самого утра?» — «Да». — «С утра даже лошади не пьют». — «А мне все равно». — «Ты тогда сдохнешь». — «Лучше уж так». — «Но раньше ты получал удовольствие». — «Оно было ложным. Так мне ловчей было терпеть». — «Это сейчас тебе так кажется. Ты просто болен. Сейчас говоришь не ты, а твоя болезнь. Ты должен поправить биохимию мозга, прежде чем станешь отвечать на вопросы о жизни». — «Кто тебе сказал, что ты должен быть счастлив?» — «Счастье — это когда сначала много думаешь, а потом приезжаешь на пляж, садишься на бережке, высасываешь полпинты Jameson и откупориваешь бутылку Guiness’a…» — «Молчи, губитель…»

Макс гнал от себя мысли, что неплохо бы лечь в клинику, пройти реабилитационный курс, ибо ясно — рано или поздно он сорвется, его просветление недолго, но отдаться в чужие нетворческие руки представлялось ему немыслимым… Об «Анонимных алкоголиках» и говорить нечего: он был однажды на их собрании, пришел полюбопытствовать, что за секта, и его оттуда как ветром сдуло. Коллективное покаяние оказалось не по нему, пусть лучше он умрет, но не опустится: встать в общий кружок, представить всем на обозрение свое не слишком великое тело — он весь сжимался от мысли, что придется рассказать внешнему миру, как он пуст и никчемен — притом что о его математической высоте не поведать никому.

Так куда денется математика из его мозга, когда он умрет? Куда канут эти мириады клеточных связей, эта архитектура величайшей красоты — куда денется его личный Храм, на строительство которого потрачено столько времени и столько усилий — не только его собственных, но всей цивилизации? Что станет с энергией связей, скрепляющих эти нейронные узлы? Куда канут эти несколько килоджоулей? К какой отправятся звезде? Или только подогреют недра и атмосферу?

Максим и в самом деле иногда думал, что Бог, хоть и силен в математике, однако говорить с ним о некоторых вещах, например, об алгебраической геометрии, можно на равных.

* * *