Было уже довольно темно, когда я отвёл Патрицию Хольман домой. Медленно возвращался я назад. На душе у меня стало вдруг одиноко и пусто. […] Чёрт побери! Меня круто развернуло, потому что я налетел на кого-то толстенького человечка. «Эй! – прорычал толстяк, кипя от бешенства. – Протри глаза, неуклюжий пук соломенный!» Я не отвёл глаза. «Ты что, не привык людей встречать, а?» – продолжал он гавкать. Он попался мне как нельзя более кстати. «Людей-то я встречал, – ответил я, – но вот не видал, чтобы по улице ходили пивные бочки». Толстяк ни минуты не помедлил с ответом. Он застыл, раздулся и прошипел: «Знаешь что? Иди-ка ты в зоопарк! Нечего сонным кенгуру на улице делать!» Я сообразил, что имею дело с ругателем высокого класса. Ну что, несмотря на моё угнетённое состояние, нельзя было ронять своё достоинство. «Ступай своей дорогой, ты, полоумный семимесячный недоносок!» – сказал я и поднял руку в благословляющем жесте. Он пропустил мой совет мимо ушей. «Пусть тебе в башку хоть бетон жидкий зальют, павиан ты бесхвостый!» – пролаял он. Я запустил в него плоскостопым декадентом. Он в меня – линючим какаду. Я его двинул безработным мойщиком трупов. На это он уже с некоторым уважением обозначил меня как коровью голову, поражённую раковой опухолью. Тогда я, чтобы уж на том и закончить, назвал его бродячим кладбищем бифштексов. И тут лицо его просияло. «Бродячее кладбище бифштексов – это здорово, – сказал он. – Я такого ещё не слыхал. Включу в свой репертуар. Ну, а пока…» Он приподнял шляпу, и мы расстались, преисполненные взаимного уважения. Перебранка меня освежила.
Как видим, у Ремарка перебранка превратилась в самостоятельную деятельность. Авторов подобных высказываний в значительной степени интересует не цель добиться унижения адресата, а сам процесс творчества, блеск демонстрируемых стилистических приёмов сам по себе. В приведённом примере об этом сказано прямо: «…мы расстались, преисполненные взаимного уважения». Такой результат был бы невозможен, если бы цветистые обзывания действительно воспринимались собеседниками как оскорбления.
Впрочем, не стоит забывать, что обращение к инвективе как к привычному средству общения – безразлично в каком качестве – больше характерно для людей с очень бедным словарём, неспособным выражать обуревающие их эмоции. В частности, ещё и поэтому виртуозная брань воспринимается рядовыми членами группы как недоступное большинству искусство. В книге Н. Раскина «Энциклопедия хулиганствующего ортодокса» есть такая запись.
Юрий Петрович Любимов вспоминал:
«Мне Вольпин рассказывал, как спасся с Эрдманом в лагерях, когда туда к уркам попали. Блатняга к ним подходит. «Ну что, дать тебе в долг? Дать? Ну?» – пена у него уже изо рта шла. Сейчас пришьёт. И вдруг Вольпин выдаёт ему на двух страницах зарифмованную матерщину. И блатняга обалдел. И идёт у них отвал. Театр. А они это любили. И Вольпина с Эрдманом сразу зауважали. Места на нарах уступили. И попросили матерщину на бис повторить.