Матерятся все?! Роль брани в истории мировой цивилизации

Можно предположить, что ответ на вопрос заключается как раз в этой поголовной религиозности американцев. Религиозность в США стала общим местом, затёрлась, перестала восприниматься как духовное спасение, как средство избежать бесконечной «крысиной гонки» за материальным благополучием. В этой гонке, при всей несомненной привлекательности материального благосостояния, средним американцем овладевает чувство потерянности и растерянности. Нередко он сам этого не осознаёт, но об этом неумолимо свидетельствуют соответствующие психологические исследования.

К этому можно добавить и тот факт, что отношение к сквернословию в США и ряде европейских государств заметно отличается большей, сравнительно с Россией, свободой употребления, о чём ниже будет сказано подробнее.

И при всём при том кое в чём положение с инвективизацией речи в России и США оказывается драматически сходным. Место американского «гнетущего изобилия» в России заняла сначала официальная коммунистическая (большевистская) идеология, а после её падения – всеобщая разъединённость, ощущение потерянности, несчастности, желания хоть чем-то заткнуть пробоину. Ощущение «всеобщей дерьмовости» оказалось здесь как нельзя более кстати.

***

Займёмся теперь собранными из самых разных источников сведениями о том, какими средствами пользуются разнообразные народы, чтобы выразить свои отрицательные эмоции. Как говорится, все мы люди, все мы человеки, то есть ощущаем своё пребывание в этом мире одинаково… Или не одинаково? Сейчас мы увидим, насколько в этом отношении мы своеобразны и изобретательны. К сожалению, в ряде случаев оказалось невозможным избежать ряд повторов, ведь выше уже приводился ряд примеров и сравнений из разных языков.

Кто горазд во что

Даже поверхностные наблюдения свидетельствуют, что составить научную шкалу сквернословия невозможно хотя бы уже потому, что само понятие инвективы национально специфично. Выше уже отмечалось, что то, что выглядит как очень вульгарное высказывание в одной культуре, не может даже квалифицироваться как инвектива в другой, тем более инвектива в узком смысле. Таковы, например, богохульства или названия определённых «тайных» частей тела в ряде европейских культур.

Инвективизации речи может содействовать взрывчатость темперамента и открытость национального характера, но этому же может помочь сдержанность, молчаливость как национальная черта: здесь инвектива является средством эмоциональной разрядки, ибо другие способы ограничены.

Вызывает недоумение наличие общих свойств инвективного поведения в совершенно разных культурах. Тысячелетиями живущие рядом народы, естественно, могли что-то позаимствовать у соседей; но как объяснить сходство некоторых инвективных типов у африканских народов и народов Севера? Сходство стратегий в данном случае можно оправдать одинаковым, в принципе, развитием человеческого сознания, общностью определённых представлений и основных табу.

Совершенно очевидно, что, скажем, половые табу могут сильно отличаться в разных национальных культурах, но вряд ли существует культура, в которой такого табу нет вовсе, ибо оно диктуется требованиями к здоровью нации. Этнографами изредка фиксируется открытое осуществление интимных отношений, но даже здесь это магический ритуал, то есть разрешённый элемент национальной культуры.

Но в таком случае ясно, что инвективы, построенные на нарушении соответствующего табу, должны присутствовать там, где это табу имеет место, то есть везде, в любой культуре.

И одновременно в глаза бросаются национальные различия. Инвективные обращения к собеседнику могут совпадать в целом ряде культур, но восприниматься совершенно по-разному. Другие обращения, наоборот, могут внешне не иметь ничего общего, но производить точно такой же эффект.

Национальной специфичности средств возбуждения эмоций не следует удивляться, ибо эта специфичность есть лишь отражение более глубоких различий – различий в способах переживания соответствующих ситуаций. Можно привести немало примеров, когда различные народы не одинаково воспринимают многие жизненные события, и то, что является очень эмоционально нагруженным для японца, может оказаться почти нейтральным для европейца и так далее.

Кроме того, и способы выражения любви, ненависти, горя и восторга для одного народа кажется ему единственно возможным и естественным, тогда как на самом деле они представляют собой лишь результат воспитания и обучения.

Сегодня можно считать доказанным, что национальные культуры в состоянии совершенно по-разному кодировать одну и ту же эмоцию. Один и тот же код может употребляться разными народами для выражения полярно противоположных или, во всяком случае, предельно разных эмоций.