Материнский кров

Тимофей Лабунин скупал в закубанских станицах по дешевке табак, «харщекувал», как говорили тогда. В Псекупской и высмотрел себе в жены работящую Орину — ей часто приходилось батрачить у торговцев табаком. Когда он сватался, на нем были хромовые сапоги выше колен, шерстяные синие галифе с кантом, полувоенная «кавказская» рубаха, обшитая по вороту и грудному разрезу шнурком. Выглядел жених высоким и стройным, рубаха была перехвачена в поясе наборным узким ремешком, и кубанка сдвинута лихо набок, приоткрыв густой рыжий чуб. Таким красавцем Тимофей и на свадебную фотокарточку снялся. После свадьбы модные сапоги исчезли (жених брал их у знакомого парубка) и чуба рыжего не стало, ходил зять всегда остриженным наголо, сразу сбавив в росте и сузившись лицом, и богатство у него оказалось небом крыто, светом огорожено. Не прижился он ни в Пашковской, ни в Псекупской, хотя несколько лет брался то за одно, то за другое дело, работал грабарем на строительстве шоссейной дороги, был конюхом в табачном совхозе и в подсобном хозяйстве военной части, а в тридцать седьмом году уехал опять в Черноморию и поселился в станице Платнировской. Орина к тому времени родила двух сыновей и была опять беременной.

Уехали наживать, а пришлось проживать. Никакой родни у них в Платнировке не было, жили на полевом стане колхоза «Красное поле» и сына-первенца не сберегли. И вот Орина прислала письмо и делилась своей горькой долей.

«Пообносились мои малые сыночки, — читала почтальонка, — бегают по бригаде босые и голопузые, и на руках у меня третий, а мужа призвали в трудовую армию, увезли на Украину. Если есть у тебя, сестричка, табак, сделай посылочку, я хоть трошки с детьми поддержусь. На трудодни в колхозе грошей не дают, купить одежу и обувачку детям не на что».

«Значит, выручит тебя, сестрица, табачок? — думала Ульяна, когда почтальонка уехала на велосипеде. — Соберу посылочку, поддержу, продай на базаре табачок и купи одежу малым детям. Чем могу, тем подсоблю тебе, Оря. У меня ж тоже четверо было, знаю, як трудно одевать и обувать малых деток. Сама так же билась, помню, до конца своих дней не забуду…»

Подступило самое время уборки и сушки табака, колхозные сушилки были рядом с ее подворьем, дорогу туда Ульяна хорошо знала и всех колхозных табачниц. Она могла послать и свой табак, каждый год высаживала на тесном огороде грядочку, но Матвею ведь уходить на фронт, без домашнего табака разве могла отправить? Нет, тот табак пусть остается Матвеевым, он привык свой курить, пусть и на войне домашний табачок посмакует, лишний раз о хате и семье вспомнит. Орьке на продажу любой сгодится.

Табачную посылку отправила сестре и в другие свои заботы втянулась. У нее был подсобный участок земли возле берега Псекупса, «под вербами» место называлось, там она своими руками землю выхолила, убрала от мусора заплавы, раскорчевала кусты и растила кукурузу, коноплю, капусту, тыквы, метелковые веники. В сентябре самое время почаще приглядывать за подсобным огородом, если хочешь сама все выращенное взять, иначе найдутся уборщики и на кукурузу и на капусту, подстегивала себя Ульяна. Сено от Виленского хутора она с Матвеем перевезла в подворье, сейчас, пока его не взяли на фронт, хотела побольше огородной работы переделать вместе, тем более что осень может дожди и ливни с гор погнать, Псекупс часто в такую пору разливается.

Так рассчитывала Ульяна, да не все получалось на деле. Взяли на фронт Федора Трофимовича, и новый управляющий отстранил ее от перевозок, вернул в полевую бригаду, а ту теперь командой отгонычей правильнее было бы назвать — то на бойню псекупской военной части гони гурт худобы, то в Краснодар и подальше на откормочные пункты. На подвозе теперь хлопченята работали, те, каких военкомат уже взял на учет, но в солдаты еще не подготовил. Отвлекали Ульяну от домашней работы командировки, с перевозом все осложнилось, хоть корову запрягай, но раньше сходи и покланяйся, выпроси в конторе арбу, оформи все документами, такие порядки новый управляющий, капитан Дьяченко, завел.