Материнский кров

— Бедная женщина, не дождалась своих родичей, сиротой умерла…

Тимофей сразу заплакал, а Ульяне свои слезы присушить пришлось. Все хлопоты о покойной сестре она взяла на себя. Пришла в больницу сестра Тимофея Настя, и она повела ее на базар купить для Орины смертное платье. Долго не могли выбрать подходящего — то цвет не тот, то цена дорогая. В конце концов Ульяна потащила Настю к одной из торговок, которая продавала темное, с белыми цветами, платье. Настя испробовала материал щепотью пальцев и повернулась к Ульяне:

— Такую добрую одежу нельзя класть в землю.

— Разве ж Орька за всю свою жизнь хорошее платье не заработала у вас, Лабуниных? Я свои гроши отдам! — Ульяна расплатилась с торговкой, а с Настей старалась больше не разговаривать. Очень обиделась она на Тимофееву родню.

Похоронили Орину в Платнировской. Ульяна пробыла там четыре дня, обстирала сестрину детвору и среднего племянника повезла с собой. Когда вернулась в Псекупскую, сказала Матвею:

— Давай возьмем Толичку за сына?

— Бери. На старость хлопцев разделим: Толик тебя будет кормить, стару и беззубу, Митя меня, забудькуватого парубка…

И в таком деле Матвею все шуточки.

5

Восемнадцатого сентября Матвея призвали в действующую армию. Последний вечер он даже чарки хмельной не выпил — никогда не гулял один, только в компании привык бражничать, а к ужину никакой гость не поспел. Прощались в тот день с семьями призывники уже не молодые, знавшие, куда их посылают, и потому дорожили последним часом и остатними минутами под родимым кровом.

Ульяна долго не могла уложить спать племянника, мальчишка плакал, звал маму, просил сказочку рассказать, песню усыпную спеть.

— Я твоя мамочка, Толик, — внушала Ульяна. — Я и сказочку знаю, и заспевать умею. Вот слушай: «Ой, коточек ты, коточек, не ховайся у куточек…»

— Мама про ласточку пела! Ты тетка Ульяшка!..

Матвей выбегал во двор курить, стоял там большой тенью и таким запомнился ей от той ночи. Все тогда вершилось не по их воле, и урочный час вдруг среди ночи определился нежданно-негаданным громким стуком в ставни.

— Полукаренко, на площадь! — прокричал посыльный стансовета. — Машина за вами с Горячего Ключа пришла! Не опаздывать!

За калиткой Матвей сказал прощальные слова. Трудно говорил, срывался и слабел голосом.

— Береги, мать, хату… Как лихо ни будет, не бросай… В своей хате — своя и правда… Держись, Ульяша, за хату…

— Так и будет, как ты, Матя, сказал. Тут тебя и будем дожидать…

Простились надолго, полагаясь на счастливую судьбу и солдатскую удачу на войне. Ульяна вернулась в хату, присела к постели племянника, поправила одеяло. Вот и не совсем одна, есть и другая родная душа рядом. Светилась под иконой лампада, как того требовал обычай, почти до утра проговорила Ульяна с богом о своей бабьей доле, умоляла Христа: «Спаси, господи, в краю чужом Матвия-воина…» Знать бы ей, что еще целых две недели Матвей будет рядом! Не вместе уже, не по-семейному продолжится их жизнь, а все-таки какое это счастье: приходит через два дня домой муж, которого провожала на войну, и уже у калитки, едва отстранилась, только выпустила из рук, начала терзаться тревогой, живой ли, а утром и на ожидание весточки изготовилась, натянула себя струной! И вот сам на порог явился: «Здравствуй, жена!..»

Матвей пришел домой вечером, уже переодет был в красноармейскую форму, острижен наголо и старался не снимать в хате пилотку. Он изменился сразу, когда стал солдатом: и в хату свою вернулся как гость, и голосом сробел, говорил больше о том, в чем нуждался. Служба пока легкой у него была, зачислили в хозяйственную роту кузнецом, стояли лагерем совсем близко от станицы.

Как забритый новобранец ходит с оглядкой по армейской казарме, так и Матвей в своей хате чуть ли не на цыпочках вдоль стенки, где семейные фотографии висели, бегал и разрешения Ульяны спрашивал:

— Я возьму эту?

— Ту, где твой брат Гринько и ты с шашками стоите? Бери. А Митину групповую фэзэушную не трогай. Возьми малую, где он на паспорт снялся. И мою малую бери. Малую порвешь или потеряешь — не жалко. А большие — память, других таких не будет в хате.

— Нехай остаются, — легко соглашался Матвей, будто выполнял команду. Ужиная, он рассказал, как поспорил с командиром роты и удачно отговорился, когда ему предложили подковать обозных лошадей, могу, мол, работать только кузнецом-металлистом.

Удивительно спокойной была внешне она в эти дни задержки Матвея. Он пока служил рядом, значит, время ее слез и тревог не настало. Она не искала с ним встреч вне хаты, не бегала в кузницу МТС, где он работал сейчас каждый день, будто его и не призвали в армию, а всего лишь переодели в другую спецовку. Их жизнь раздвоилась, располовинилась. Матвей учился ковать армейских лошадей, на ночлег обязан был возвращаться в солдатскую палатку. Он входил в хату теперь только для того, чтоб взять что-нибудь: еду, белье постиранное, теплом обогреться после осеннего дождя.