Материнский кров

— Поверила Одарка про лагерь? — Матвей еще не выкурил всю цигарку и придержал Ульяну во дворе. Грубовато остановил, как шлагбаум, сапог свой большой солдатский к сенцам вскинул. Она головой покачала и удержала себя на месте, а обе руки под фартуком прятала. Матвей наклонился, курнул, осветил ее потайку. — Значит, поверила Дорка и гостинец братуське послала? Перелью во фляжечку и по глоточку, и по глоточку…

Он азартно говорил и цигарку часто смыкал, будто уже собрался убегать, на этом и кончится будто их прощание. Ах Матвий, Матвий, когда ж ты перестанешь спешить? И на войну, как на гулянку, торопишься, готова была пожурить мужа Ульяна и опять осекла себя, молча прошла через сенцы в хату готовить закуску, собирать последнее застолье. Матвей прошел следом за ней, сутулясь в дверях и одергивая попутно гимнастерку под ремнем, пробовал помогать ей накрывать стол. Он и раньше часто помогал ей в таком простом деле, привыкла вроде бы, но сегодня был его, Матвеев, день и для него этот стол поздний накрывался, чтоб проститься, отгулять последний денечек. Другого дня уже не будет у них, и ночи не будет такой, как сегодня. А так хочется все оставить прежним! Закрыть хату, забыть про войну и жить, жить! Тридцать семь ей всего, разве нажилась? А Матвий разбежался резвым конем и до сих пор спешит, спешит… Разве ж он к войне и порухе торопился, такой свежий, такой верткий? Неужели найдется вражина, чтоб убить Матвия, ее Матю, ее судьбу?

В чистой половине готовила Ульяна застолье и скатертью стол накрыла белой. Редко доставала эту скатерть из сундука, от матери память ей была, от прежней ее семейной жизни. И фотографии старые висели тут же близко — тоже память родовая, значит, не одна она прощалась сегодня с Матвеем, мужем своим, большие проводы получались на самую большую войну. А Матвей был таким неуклюжим в красноармейской форме, гимнастерка все время пузырилась у него на спине, и тень Матвея, отраженная керосиновой лампой, была огромной, переламывалась по стене и потолку, всю горницу он заполнял собой, потому что не мог устоять на одном месте, хлопотал вместе с Ульяной. Она тоже отражалась тенью, но себя не замечала — вся она была будто бесплотная сегодня, будто прощанием только и занятая. Нарезала кусочками сало, арбуз на скибки раскроила, помидоров в тарелку накрошила, лука. Бутылку водки с тряпочной пробкой отставила подальше от себя, не было бы ее и совсем на столе, не горевала, но Матвей не пьет один, ей поддерживать придется компанию, кому ж еще.

Все было готово, закуска вся расставлена, водку Матвей в маленькие граненые стаканчики разлил. А они сидели и не торопились начинать. Матвей ерзал на круглом венском стуле, расстегнул воротник гимнастерки и поворачивался иногда боком к столу, будто прислушивался к шуму за стенами хаты, и вдруг откидывался на спинку стула, смотрел в матицу потолка. Всегда он маялся перед выпивкой, на первую стопку не мог решиться сам и молчаливо подталкивал к этому других застольщиков, не разговорится раньше, в откровенность не войдет. Ульяна сидела напротив, сливалась с белой скатертью, как свеча прямо держалась. За ней было первое слово сегодня, ей первой поднимать и питье, и Матвея.

— Выпьем за тебя, Матвий Степанович, — начала говорить Ульяна, не узнавая свой голос. Низко и тягуче протянула слова, как на чужом большом пиру, когда надо привлечь внимание всех и до каждого прикоснуться с нажимом, иначе не будут слушать. Матвей резко отвернулся, ухо подставил одно и другое и голову откинул подальше. Рука его, дернувшаяся было навстречу, остановилась на полпути к ней. Ульяна заколебалась и села опять прямо, как сидела до своего тоста. Поправить положение было некому, Ульяна начала краснеть, мочки ушей порозовели, шея, высоко поднятая над воротом белой бязевой кофточки, взялась пятнами. Матвей не смотрел в ее сторону, не помогал. Тогда она заиграла голосом и позвала: — Ма-ать-я-а… — И опять сконфузилась — Матвей не откликнулся. Она приподнялась и, обойдя стол, подошла к нему вплотную, тронула за руку: — Не обижайся, Матюша. Не умею я пить и на слова за пьянкою не речистая. Ты выпей, и я выпью с тобой. А ругаться не будем… Давай не будем сегодня ругаться, а? — Ульяна даже колени присогнула перед мужем, в глазах у него хотела высмотреть прощение за свою оплошку, за чуб хотела взять ласково и отдернула руку, как от ежа.

— Иди, Уля, садись на место. Ну иди, иди, Кононовна. — Матвей легонько отстранил ее от себя и в два глотка выпил стаканчик водки.

— Нет, я теперь сяду только с тобой рядом. Вот здесь и буду. Пока я твоя жена, пока ты мой и в хате мы нашей… Налей себе еще, и я с тобой вместе выпью. Я хочу сегодня выпить, Матя…

Утром ранним они расставались. Тихо было в станице. Редко-редко петух дальний прокричит торопливым клектом, взбрешет собака, протарахтит по крепкой дороге в горы подвода, и опять воцарится покой в округе.

Матвей сводил коня на водопой и вернулся от Псекупса опечаленным, со слезой на глазах.

— Последний раз напоил коня в своей речке…