Материнский кров

Вот и поговори с таким. Только одно и знает орать: «Дьяченки приказ!.. Дьяченка заставит!.. Дьяченка накажет! Дьяченка пошлет туда, где Макар телят не пас!..» Хоть укладывай на ручную тележку домашний скарб, привязывай бечевкой корову и тикай из станицы вместе с беженцами. Бросай хату, катись куда очи глядят… А кто ж Матвию слово давал? («Не бросай, Ульяна, хаты…» — «Так и будет, как ты сказал…») Нет, Самсонович, я подожду, пока ты начальству из своей грамотки все повыкладаешь, так и свое тебе скажу. Ты до моего Матвия раньше дорожку добре в кузню знал со всякой железякой: «Матвей Степанович, подклепай трошки…» А теперь — «пасля» и «пасля»?..

Ульяна ушла к своей арбе, проверила у быков ярмо и налыгач. Ольга сделала то же самое. Своих слов она бригадиру не говорила, ругать ее у Дьяченки не за что, и, выкос ей нужен или не нужен для козы, сказать не могла. Безответное и безропотное существо: обидят — стерпит, приласкают — довольна. Безхатная, с корней сорванная. Пока прижилась на другом месте, а земля тут ей все равно не родовая. Всегда Олька между чем-то живет, куда судьба катнет…

— Полукаренко и Курень! — Бригадир, склонив шею долу, стоял у скирды с затененной стороны и руками подзывал к себе. Вислые сивые усы и мятый козырек стерханой фуражки-сталинки как бы досказывали: «Уморился я, не стариковские это хлопоты — допоздна с казенными делами. На лавочку уже пора сесть и на закат вприщур глядеть…»

Когда Ульяна и Ольга подошли, бригадир распружинил осанку, но все равно смотрелся рядом с рослыми крестьянками как усохший старичок. Будто сердитый свекор стоял сейчас перед невесткой и внучкой и голосом домашнего деспота устраивал обоим разнос:

— На Валошиных палянах сена асталась?

— Нема сена на Волошиных, — ответила Ульяна в тон бригадиру строго и официально.

— А на Карагодавских?

— И там. Корогодовские поляны колхоз «Восьмое марта» покосил.

— Олинские кто? — продолжал допрос бригадир и делал в своем блокноте какие-то пометки: к докладу готовился.

— На Олинских люди для своей худобы нагромадили копицы — вот кто.

— Если не вывезли, вазьмем.

— Рази ж можно брать чужое? Люди нам за свою правду очи заплюют. Спокон веку я чужого не брала и не возьму! — Ульяна плюнула и отвернулась от бригадира.

— А ты знаешь, какая сейчас правда? — бригадир обежал вокруг Ульяны и козырек фуражки азартно подбил кверху. — Кугуты пад себя гребут, а там… там… на фронте — Матвей твой и другие… Каму ж мы тут мяса сабираем?.. Краснай Армии — вот каму! — Иван Самсонович закашлялся и дрожащими пальцами перебирал пуговицы на расстегнутом вороте гимнастерки. Куда-то высоко он смотрел и кричал не для двух слушательниц — сейчас договорит все, застегнет воротник гимнастерки и после слов приступит к исполнению. — Прикажут — вазьмем сена и са двара. Из сараев повыгребаем!.. Кровь из носа, а выполни приказ!..

— Наверно, не твоя, Самсонович, кровь… И не Винниченки?..

— А при чем тут Винниченка?

— Ему ж ты в плавнях дал участки на выкос. Там сено чистое, Винниченка и косить успевает, и продавать. Губы вместе за то сено водкой мочите?..

Бригадир прокашлялся в кулак и резко отмахнулся:

— Ты, Канонавна, хать каго абкрасишь!..

— А кто за мной непорядок находил? Мы с Ольгой не сидим, как другие, по полтора часа за обедом. Покусали хлебца и встали опять на работу. Дывысь яку гору корму заготовили мы казенной худобе? Не заробили, по-твоему, и себе покосить? А ну дай сюда свои глаза, Самсонович…

— Гм, где ж вам участак дать? Да вы лучше меня все пакосы знаете. Где найдете, там и режьте. Но предупреждаю: днем с работы не ухадить самавольна. И пра Винниченку малчи, Канонавна. За ветром пускай брехню. Быков маих атгани на канюшню — я да Дьяченки пашел.

Иван Самсонович, припадая на правую ногу, поковылял к конторе. Спина у бригадира заранее согнулась и большие уши по-заячьи прижались к высокому околышу полувоенной фуражки.

3

До конюшни напарницы решили ехать вместе в одной арбе. Ульяна связала цугом все три упряжки и, когда вернулась к головной, оглянулась — все ли там, сзади, нормально? Оглянулась по пустяку, а увидела такое, от чего у нее и дыхание сразу зашлось, и глаза засмотрелись туманно, — на скотный двор входил сын.

— Ми-и-итя-а-а… Мой ты цветочек…

Ульяна зашебаршила руками по плащ-палаточной юбке — то ли оттирала их, чистоту наводила на мозолистых ладонях, то ли тяжести остатки сбросить спешила, чтоб легкой рукой обнять сыночка, пригладить поласковей.

Митя был в форменной фуражке и в черной гимнастерке, перехваченной в поясе широким ремнем, левая рука висела на повязке. Он услышал, как вскрикнула испуганно мать, и остановился посреди скотного двора, заранее виноватясь ее тревогой, ее бедой.

— Ой горе!.. Ой горючко-горе… — задышливо пришептывала Ульяна и шла к сыну медленно, будто ее задерживали эти слова, передышку давали, но белый бинт так и сек по глазам, застил все другое… — И где ж тебя так, сынко?..

— Та не беспокойтесь, мамо, уже заживает. — Митя приобнял ее здоровой рукой, наклонился, чтоб поцеловать.