Материнский кров

Можно было обминуть свое подворье, чтоб, отогнав на конюшню быков, прийти сюда пешком и глазами хозяйки все окинуть. До утра не будет помех в домашней работе, сама себе командуй, сама все и делай. Но чутьем Ульяна уловила издалека перемены. Проезжая по Береговой улице, она повернулась к своей хате и не увидела над крышей радиоантенны. Ворота подворья были открыты настежь, стекла окон просвечивали горницу необычно сильно, бросовым жильем предстала глазам чистая половина хаты, которую занимали солдаты-постойщики. Связисты уехали, наверно, по тревоге, даже книжки свои побросали на полу.

Было по-прежнему тихо в станице. Удивительная тишина зависла, как перед грозой. Что-то там, вверху, сегодня происходило не так, и молчало небо. На радость пли еще большую беду, но молчало. Ну и пусть молчит. Связисты могли б сказать, да теперь не скажут, что сорвало их с места, какую весть антенна с неба приняла. Ох ты, горючко-горе…

Забыть про войну Ульяна не могла, каждой мелочью она напоминала о себе. Вот и горница оставалась на ночь неприбранной, и не знаешь, хозяйка ли ты опять этому своему углу, или другие военные постойщики займут, и быки казенные с арбой стоят возле двора, с ними тоже надо что-то делать, и сынок вроде жеребенка-подранка заскочил на родной двор, а теперь виноватый какой-то блукает по хате. Не находила под своей крышей покоя Ульяна. И, как уже не раз делала в трудных случаях, она к одному делу толкнулась как к главному, а остальные отодвинула. Пусть Ольга отгонит быков на конюшню, не толкается ей сегодня помехой в хате.

Не прошло и часа, как она уже мыла горячей водой сыну голову. Митя стоял на коленках перед корытом-купелем, раненая рука покоилась на табуретке, правая упиралась в пол, и в такой позе он и правда был похож на жеребенка — отфыркивался от мыльной пены, узкую длинную спину выпирал горбиком, подрагивая косточками позвонков с нетерпением стригунка.

Ульяна любила мыть сына, помнила именно по мытью, как он подрастал. Маленьким Митя и сам любил полоскаться, как белый утенок. Визгу, смеху наведет в купеле, расплещется — одна радость мыть такого карапуза. Чтоб хоть раз ревушки и капризы устроил, на мыльную пену в глазиках пожаловался, не помнила Ульяна. Зато, если поплавать в купеле намытому не дадут — держись тогда все семейство, хоть уши затыкай и из хаты выскакивай.

«А он у нас не худливый, — любила говорить раньше Ульяна, обмывая и напаривая Митю, и после, когда сушила его розовое тельце теплой простынкой, еще раз подтверждала: — Нет, не худливый, в самый раз справный хлопчик». Правда, выпало на ее материнскую долю несколько таких лет, когда лучше б не смотреть на родимое дитя, раздетое нагишом, — одно горе мыть голодное, еле живое. Но все равно и тогда мыла сына в свои сроки. Давилась слезами, а мыла, содержала в чистоте. И сегодня первым делом с мытьем наладилась.

4

На вымытого и чистенького сына можно засмотреться. Ульяна кормила Митю ужином и думала о том, как завтра пойдет с ним по мужниной родне, как заприкладывают золовки к глазам платки и она всплакнет с ними, вспомнив Матвея и прежнюю жизнь…

Сама она устроилась ужинать на маленькой скамеечке, на какую присаживалась обычно, когда доила корову. Подол широкой грубой юбки прикрыл полностью хлипкое сиденьице, и видны были на глиняном полу большие ступни крестьянки, будто на них только она и опиралась сейчас, как и всегда, выполняя любую работу, прочно чувствовала под ногами землю. Хлебала борщ из поставленной в подол миски, снизу поглядывала на сына. Так уж она привыкла обходиться без стола — подоит корову, унесет из сарая подойник вместе со скамеечкой и присядет в хате с кружкой молока. Много ли ей кушанья надо — молочко или миска борща с хлебной прикуской, да и ту крошила и черпала ложкой вместе со щербой — юшечкой жидкой.

Митя сидел к столу боком и здоровой правой рукой то носил ко рту деревянной ложкой борщ, то прикусывал кукурузный пляцик[4]. Пшеничный хлеб совсем исчез из станичного магазина, не выдавали даже по карточкам — так вгоняла в нужду война. Хорошо, что Ульяна добыла крупорушку, не пожалела отдать за нее шестьдесят пять рублей, теперь кукурузную муку для пляциков есть на чем молоть. С огорода помидоров принесла, перекрошила с луком, олии (масла постного) плеснула чуток — это сыну на второе. А огурцы не уродили по бездожживьему лету, ни свежих, ни на засол не взяла, и сейчас нечего было подать к столу.

Свет каганца — слабого светильничка — мерцал как лампадный, желтые блики скользили по Митиному лицу, оно казалось бледным, слабым, и шея проступала из расстегнутого воротника гимнастерки по-детски худенькой, как белый росток. «Перебита ручка, наверно, и щас болит, — присматривалась Ульяна к сыну. — Пускай повечеряет, и тогда спрошу, где поранили и чем, может, и пухири там под бинтом, так травами можно быстро загоить. Ох, горючко-горе…»

— Надо уходить, мамо, — сказал Митя, уловив ее вздох.