Материнский кров

— Шо, крест хочешь заробить брехнею? До яких таких партизан мы, по-твоему, ходили? А вот до каких — по пропускам вашим немецким! «Асвас» кто нам давал, как не ваша комендатура? Пойдем вместе до вашего начальника и я ему расскажу, как я ходила: «Эссэ-эссэ дайте, добры люди» — и как ты на меня брешешь та штурлюхаешь!.. Вот тебе два «асваса». И третий принесу, понял? Э-э-э…

Кроме Людвига в хатыне было еще три постойщика, поэтому он не кинулся на хозяйку хаты, ограничился тем, что забормотал обескураженно:

— Партизан — никс, никс… Аусвайс, аусвайс, матка…

— Ото ж…

И все четверо немцев загомонили: «Аусвайс, матка. Гут, гут…»

5

Митя стал по вечерам уходить из хаты, и случалось, не возвращался до утра. А в конце октября затеял вечеринку. Собрал хлопцев, девчат, кто-то принес патефон, Иван Конюк пришел с гармонью, и шумное молодое веселье плеснулось огнем в стенах Ульяниной хаты, того и гляди, прорвется сквозь закрытые ставни, сквозь осеннюю тьму и скрытную затишь немотной жизни, в какую повергли теперь станицу немецкие порядки. Звучали довоенные новые песни, и русской пляской вызвенивалась гармонь. Потом до тех газет, что Митя привез летом из Новороссийска, дело дошло.

— «Русские березы и украинские вишенники шелестят ветвями: «Мы не хотим зеленеть для насильников», — читал Митя.

И молодые гости подхватили:

— И мы не хотим!

Куда-то далеко за горы отодвинулся от станицы фронт, не слышалось теперь с той стороны никакой стрельбы, и Сталинград, немцы хвалились, уже был разрушен дотла. Притихните ж и вы, хлопченята, перегодьте, надо ж выдюжить, чтоб на всю войну терпения хватило. Так думала в эти дни Ульяна и сына пыталась выводить из-под опасности, тем и жила. С вечеринки она несколько раз выбегала во двор, караулила: не дай бог подслушивает кто-нибудь под ставнями.

Да сыну мало показалось того, что мать весь вечер и ночь промучилась страхом, — листки со статьями Ильи Эренбурга появились утром на заборах. Полицаи забегали по станице, грозились дать плеток тем, кто раскидал «жидовские грамотки». А Митя делал вид, что он тут ни при чем, и, когда Ульяна вечером намерилась не выпустить его из хаты, сказал обидчиво:

— Не застуйте, мамо. Хватит вокруг меня квочкой ходить. Я уже вырос. Не цыпля.

— Не, Митя. Я ще покажу тебе отцовского ремнюки… — Она загораживала дверь, держа руки на бедрах, локти были вскинуты вверх, как приподнятые крылья. На индюшку сейчас смахивала Ульяна и в сторону сына кидала торопливые слова: — За яким чертом те газеты из чемойдана доставал та по станице раскидувал с детворою?.. За то ж немцы расстреляют!.. Без вас есть кому воювать. Щас же скидай шапку! Никуда с хаты не пойдешь!..

— Годи, мамо, а то немцы на ваш крик, наполохнут. — Митя попятился до двери, присел на табуретку у стола, сбросил шапку. — Пора уже отвыкать от дурной моды… — Насупился, потер ладонью щеки и закурил.

— Меня и такую добры люди привечают, никто не обзывал, як ты, родный сын, седня… — Ульяна убрала руки с бедер, обхватила ладонями плечи и сразу слабее стала видом и старее, голос усталой обидой вытягивала к сыну: — А то, шо мать по ночам не спит, стадует, где ты блукаешь, то уже для тебя ничого? Нехай она жива в гроб ляжет, абы тебе не мешала блукать? Э-э-э… Так ото не думай, що ты вырос, як бугай, для того, шоб мать не слухать. Я ще с тобою справлюсь, пока ты в материной хате… Ще не так а материна мода подла, як кажешь ты, задирикуватый пивень…

Долго спорили, и все ж таки принял ее думки сын, сказал:

— Некому нас, мамо, сгуртовать, прикончим творить мелкую шкоду…

Печь еще топилась, Митя покидал в огонь оставшиеся в чемодане газеты, истолок кочережкой пепел: успокойтесь, мол, мамо, все доказательства против меня сгорели..

А рано утром явился в хату незваный гость — полицай Воловик. Ульяна не успела под коровой в сарае прибрать, замешкалась. Пойло для коровы грелось на плите в горнице.

— Собирайся! — приказал Мите полицай, никак не назвав, ни по имени, ни по фамилии, будто незнакомого арестовывал. Митя опустил босые ноги с койки:

— Дядя Филипп, за что?

— Цыть! Тебя не спрашують!

— Мамо!..

Ульяна стояла посредине горницы, теребила беспокойными руками пуговицы на стеганой безрукавке, белый платок охватывал голову и был подвязан, как у сестер больничных палат.

— Зато я спрашую: чого тоби в моей хате надо? Чого ты тут на мою дытыну винтовкою клацаешь? — Ульяна опустила руки вниз и шла на полицая, широко развернув пальцы в ладонях, — опасная была поза. Полицай забеспокоился, винтовку дулом к ней повернул, но руки держал-высоко от курка:

— Щас стрельну!.. Не подходь!..

— Стреляв заиц охотника… А ну — геть с моей хаты! Ах ты, выхлюст падлючий!.. Ты еще и на меня винтовкою клацать? Та в моей хате мою дытыну лаять?.. Щас же с моих очей за порог!..

Ульяна так громко кричала, что на ее крик вбежали в горницу немцы-постойщики. Ей только этого и надо было — подмогу вызвать. Увидев штатского с винтовкой в руках, немцы приняли Воловика за партизана или грабителя. Он не успел ничего предпринять, как его разоружили и крепко завернули руки назад.