Материнский кров

— Партизанен? — громче всех кричал Людвиг, поднося полицаю большой, заросший рыжей шерстью кулак под нос. — Партизанен?..

А Ральф уже стоял возле Ульяны и осматривал ее всю, нет ли на ней каких-нибудь следов насилия.

— Мамка, никс? — показывал он знаками, не бил ли ее этот ворвавшийся на половину хозяйки чужой человек. Воловик тем временем извивался как уж и растягивал злобой свой большой рот:

— Та пустить же!.. Шо вы руки ломаете?.. От мать вашу в три господа!.. Я ж свой!.. Ах, расстуды ж вашу… В комендатуре ж вам… А вас… вас… — задыхался полицай злобой на мать и сына. — Вас обоих… И хату спалим…

— Я, я… комендатур, — поддакивал Людвиг и связывал Воловику руки солдатским брючным ремнем — ловко это делал, опытный был вязальщик.

Когда полицая вывели во двор, Ральф кивнул Ульяне: иди, мол, с нами как жертва разбойного нападения.

— Разбирайтесь вы, немцы, с ним сами, — отмахнулась она. — Никуда я из своей хаты не пойду…

Ральф и Людвиг увели полицая, остальные трое немцев остались и еще какое-то время топтались в горнице, гомоня между собой по-своему, и, взглядывая на хозяйку, сочувственно кивали: все, мол, обошлось, мамка, мы подоспели вовремя. Мотались бы и вы следом, думала Ульяна, прикидывая, сколько времени у нее остается, пока в комендатуре Воловик поднимет сполох. Мало ей тех минут, и она подняла руку, посигналила немцам: идите на свою половину, идите. Немцы вышли, оставив ее с сыном наедине.

Митя сидел на койке и молчал.

«Сыночко, родной, спроси шо-нибудь!.. Говори… Может, последние твои слова услышу…»

Ульяна тянулась к сыну, хватала сына глазами, как голодная, как перед казнью выхватывают последнее из уходящей жизни. Сколько сил ей стоило сдержаться… Если б только Митя знал, если б догадался узнать…

— Сховайся пока у Тайки… Где Лабунины в Пашковке живут, ты знаешь? Должен знать… — Ульяна торопилась. Какая-то мелькнувшая у окна тень человека заставила ее отпрянуть к простенку — то прошел по двору один из немцев-постойщиков. — Тикай, сынок, щас до Тайки… Я тебя сама найду… Не у Тайки, так в Пашковке… Всю землю пройду… Иди ж, а то поймают тут обоих… — она сама сорвала с гвоздя Митину фуфайку, накинула ему на плечи. Рукава извивались, подпрыгивали. Митя хотел скорее протолкнуть туда кулаки. Ульяна обхватила последний раз сыново лицо, обцеловала, выдохнула стон: — Ти-кай-а-а-ай! И уже через окно: — Родненьки-и-ий… живая найду-у-у-у…

Воловик вернулся вместе со старостой Плужником и гаркнул:

— Руки до горы, падло!

Все, думала Ульяна, живой, паразиты, не выпустят. Не плакала, не просила простить. Об одном жалела — Митя остается один, пропасть может сынок без ее материнского нагляда. Молча выходила с поднятыми руками из своей хаты, ни о чем не спросила полицаев, пока гнали ее до комендатуры. Шла навстречу осеннему солнцу, встающему за дальней пологой кромкой гор, не щурила глаза и на родимую станицу смотрела прощально. Холодный иней еще студил землю, не истаял с крыш хат, мелкой солью взблескивал на кровлях, деревьях, траве, уже прижухлых, будто до времени состарившихся, и на подворьях Ульяна не заметила ни одного молодого лица, а старухи, вставшие по привычке рано, отводили от нее глаза — арестантов всегда осуждали в станице.

6

В комнате, куда Ульяну ввели, за столом сидел в белой черкеске Якубский. Он просматривал какие-то бумаги, голову наклонил низко, лица почти не было заметно, только известная всей станице прическа выдавала в нем прежнего школьного учителя — волосы были теми же прямыми и зачесанными назад, сливались одинаковым цветом с черкеской, но были сейчас обрезаны короче и чем-то смазаны, будто для того, чтоб поспешнее снимать с них кубанку перед немцами и не портить прическу. «Ты не просто опять на военную службу вернулся — ты к немецким ворогам перекинулся, — смотрела на Якубского Ульяна. — А может, и Алексей не в безвисть пропал на гражданской войне, а ушел с кадетами за границу и тоже вернется в станицу для того же? И Матвий в плену мог немецкую винтовку взять в руки? Та такого брата и такого мужа я до скончания веку откину от глаз и плюну: «Не нужны вы мне теперь, прихлюстни немецки!..»

— Одну взяли? А где ее сын? — Якубский спрашивал полицаев, но смотрел на Ульяну, изучал, готовил и ей вопросы. Привычка к власти над людьми всегда оставалась в нем, сейчас Якубский упивался ею за все двадцать лет своей вынужденной скрытной жизни. Теперь он не на школьном уроке допрашивал малых, теперь он калифствовал над всей жизнью станичников и спешил показать свою власть.

— Ты шо ж, стерво, в своей хате устроила? — спросил он вкрадчивым тоном и начал приподниматься над столом, а в серых глазах уже волчья жажда крови взблескивала, за сомкнутыми губами крепкие зубы скрежетнули.

— А вы не обзывайтесь! — отбила первый наскок Ульяна, невольно подаваясь вперед, в словесной перепалке она была не из слабых. — То по закону митревская суббота была, именины сыновы.