Материнский кров

А день выдался сквозящий. С утра от гор тянуло резкой прохладой, хотелось услышать с той стороны громкую стрельбу, чтоб увериться крепче в своей самой сокровенной надежде. Не хотелось в такой день портить радость немецкой принудиловкой, носилки казались слишком тяжелыми, и каждый шаг от речки к Холодному переулку удалял, казалось, от своих, был отсрочкой и зряшной ходьбой.

Сушило осеннюю землю ветром и солнцем, тучи вверху рвались тонкой куделью, не застили света, горка гравия на носилках быстро теряла сырость, парила высушным парком, как и вся земля вокруг, — так зачем нести, пусть остается галечник на речном перекате, время залечивать раны Холодного переулка пока не приспело.

Хотя и работали на сквозняке, а всем захотелось скинуть фуфайки и подставить спины попутному ветру — от гор дует, от своих, такому наветрию душу распахнуть самое время и к сердцу холодок допустить, чтоб тревожней забилось и кровь погнало азартной силой — поживем, переживем, дождемся!.. Ульяна свернула фуфайку и понесла в свою хату. Вышагивала широко, просторная юбка ширхалась у самой земли, будто парус Ульяну подхватил к толкает попутным ветром, толкает.

— Кононовна, отнесите в хату и мою кухвайку, — просит Малиниха.

— И мою, и мою, — окружают другие невольницы. Немец-конвоир занят губной гармошкой, пробует разучить новый мотив, вытягивает из плоской ячеистой колодочки звуки долгие, как волчье завывание, — грусть какая-то гложет в далеком от дома краю, и немец хочет от нее избавиться, закладывает гармошку в рот.

В горнице Ульяна разложила фуфайки на койке, будто у нее в хате появились гости. Каждого хотела усадить, всем давала место под своим кровом. И не удержалась, прошла к стене своих родичей, постояла там, но рассказывать хорошие новости было некогда, отложила до вечера разговор. Уходя, рукой провела по групповой фотокарточке, где был Митя со своими друзьями-«танкистами» и их невесты, — будут у вас свадьбы, хлопцы, обязательно будут!..

Немец-конвоир поднял все ж таки легкий сполох в отсутствие Ульяны, взялся считать работающих невольниц и недосчитался одной. «Айн, цвайн, драй… Во ист эльфте? Вохин геен?..» Достал из нагрудного кармана мундира свисток, зафырчал, чтоб все шли к нему. А тут и Ульяна вывернулась из-за плетневой ограды и попала на повторный пересчет. Конвоир для верности пересчитал и третий раз — теперь убедился: все одиннадцать на месте, пусть продолжают работать.

К полудню вернулась из Горячего Ключа немецкая подмога. Уезжали немцы на трех машинах, а назад ехало пять, в двух задних не торчало над кузовами ни одной козырькастой каски, но груз был, иначе не затянули бы сверху брезентом.

— Гробовщикам работу повезли…

— Таскать не перетаскать…

Невольницы стояли у Холодного переулка, перекидывали друг другу слова, будто дождались, когда начнет отступать немецкая орда, и теперь плевали ей вслед. Сквозящий ветер дул от гор не переставая — много накопилось там силы, быть скорым переменам, быть, быть…

Когда надевали вечером фуфайки, Малиниха шепнула Ульяне:

— К вам сегодня три раза постучат в ставню — то придут свои и что-то скажут. Так откройте ж, не спутайтесь… Три раза стукнут после восьми часов… Кадушку на речной угол хаты поставьте, если у вас немцы не будут ночевать…

Свисток немецкого конвоира заставил Малиниху прервать шепот, оглянуться на окна, и Ульяна спохватилась как хозяйка хаты, все ли гостьи разобрали свою одежду, пора выходить на конвойный насмотр, поведет их немец в комендатуру, там еще раз всех пересчитает и доложит своему начальству, как работали. Так она ничего и не ответила Малинихе, немецким свистом, как передышкой, воспользовалась, заговорила с другими невольницами, потом собрала всех общими словами:

— Айда, дивчата, на двор, а то наш наглядач каменюками по окнам начнет кидать — не нравится, шо загостювались, а самого за подворьем скучать одного оставили.

— Та он же с гармошкою.

— Нехай немкеням играет похоронного «жмурача».

— Давай и мы стопчем гопака за ночную прочуханку?

Выходили из стен Ульяниной хаты невольницы опять на ветер. Лица у баб засвежели, хоть песню запевай, как после доброго застолья. Музыка рядом была, да гармонист был чужак, чарки не испробовал. И воли не было, шагу не ступи, куда пожелалось, — впереди немецкая комендатура, сзади немецкий конвоир с винтовкой — уймись, русская душа, придержи свою песню. До лучших денечков придержи… Но горный ветер был вольным, от своих наддувал, если острее принюхаться — дымок красноармейской махорки учуешь, русский говор уловит заждавшийся слух. Близко фронт, близко свои, дыши одним с ними ветром, жди…

В сенцах Малиниха придержала Ульяну:

— Так чуешь, Кононовна? Никуда из хаты вечером.

— Осталась сторожихою, гавкаю тут одна сама на себя.

— Скоро придут гости… Много гостей. Наши бабьи хлопоты найдут пригоду…