Материнский кров

На глаза, на повторный погляд, выкинуть почти нечего — весь день перебегала с места на место в темной хате (окна закрыла ставнями с самого утра, едва уняли стекла дрожь от первых немецких взрывов), как слепая, хваталась за стены руками, вставала и падала, ползала на коленках, незрячими очами вышаривала в хате место понадежней, нигде не чувствовала себя в безопасности. Красноармейские пушки стреляли за Холодным ериком залпами совсем близко, хата отзывалась на выстрелы резкой встряской и нутряным стоном, будто вторила эху и корчилась болью, как живая. Ульяна тоже постанывала от страха, что-то кричала, творила молитвы, цепенея, ждала ответных выстрелов немецких пушек, каждый немецкий снаряд, считала, бил в нее.

В какую-то небыль ввергнулся вчерашний день, мучилась долго, а вспомнить нечего, даже самой малой работы не сделано ни для себя, ни для худобы. Разве то жизнь? Вчера будто сорвалось в ней что-то главное, на чем она удерживала себя все полгода постылой жизни при немецкой оккупации, будто вынашивала дитя, жила материнством, сквозь все запреты чужеземцев прорывалась, наконец дождалась последнего дня и вдруг вся сокрушилась. Не было сил даже бога позвать, царице небесной пожаловаться. Не было ни бога, ни богоматери, и ничего не было святого ни на небе, ни на земле, живых людей не было — все обращалось в поруху, в тлен, в дым, в пламень, в геенну огненную, в нежить. Осталась одна в пустой хате…

Где сыночек? Где люди живые? Живая ли сама?

Наверно, все ж таки уже утро, значит, поспала, укаталась в уморе, пора жизнь дальше править и на божий свет себя выводить. Сейчас понятней и ощутимей донимала худливая плоть, в одной позе не улежать долго на досках — то бока заболят, то крестец, вставай, баба, на легкие ноги. Но еще помедлила, прикинула, на какую работу себя настраивать. Первая утренняя работа всегда для коровы, ей самые ранние хлопоты. Последнее время эту работу пришлось передвинуть на ночь. Теперь отбили всем ворогам охоту шлындать с винтовками по станице. Господи, даже не верится… Спасла царица небесная и помиловала… Щас я побалакаю с тобою, щас всю правду скажу, за себя и за сыночка спытаю…

Вытолкнула свое костистое тело из-под кровати, устроила себя на согнутых коленях перед иконой богоматери и начала кланяться до пола и носить щепоть ко лбу, плечам и до поясницы: «Маты, царица небесная…»

Шептала слова поначалу тихо, но постепенно выправила голос, и звучал он крепко. Все нетерпеливее задавала Ульяна вопросы небесной матери, того и гляди, заставит сойти на землю, а здесь уже проще доказать ей свою правду в своей хате.

Всего несколько минут простояла Ульяна на коленях перед иконой в спальне, на свежий воздух выйти скорее захотелось. Икону Христа в горнице она обкидала щепотью торопливо и «Отче наш» прочитала скороговоркой: работы домашней невпроворот и перемены в станице своими очами посмотреть хочется, чтоб знать, как жить с людьми дальше. Но вышагнула за порог хаты, на сарай глянула пустой и сразу на корову хлопоты направила. Живая Верба? Без корму ж стоит вторые сутки в заготскотовской конюшне… Подхватила на руку ведро с водой, побежала за калитку приседающим скоком, второй рукой широкий подол юбки придерживала, чтоб грязью не пачкалась одежка.

Пригнав корову домой, Ульяна взялась чистить ее всю и мыть ей вымя. За работой она мало обратила внимание на приход Одарки. Та несколько раз забегала в сарай — побалакать, мол, до вас, кума, треба, но Ульяна просила «трошки подождать» — знала, что золовка осталась без коровы, так что сейчас ей нужно для детворы молоко и с пустыми руками от родички не уйдет.

«Не от Одарки ли, случаем, до немцев дошло о разведчиках в хате Устинчихи? — подумала она вдруг и сама испугалась своей догадки. Вспомнила, как часто Одарка хвасталась, что переводчик словак Ян заступается за нее, помогает отбиваться от немцев. Вот и недавно рассказала случай. Понимали немцы, что скоро погонят их из станицы, и постойщик-комендант сказал Одарке, чтоб подальше прятала харчи свои, а то придут, мол, комиссары и все съедят. Одарке бы промолчать, а она брякнула: «Вот и хорошо, нехай приходят». Немец аж побелел от злости и за пистолет схватился. Убил бы, если б переводчик Ян за руку не удержал. Может, и за корову она Яну заикнулась, а заодно и про красноармейцев сказала? Вот же дурна, если так то было…»

Управилась с коровой и вошла с подойником в хату. Половины ведра не надоила, но и тому молоку была рада и, если б не тот случай с гранатой, предложила бы Одарке каждый день приходить и брать глечик молока для детворы. По-другому все оборачивалось теперь, не шел тот случай из головы, травил душу. Хмуро посмотрела на сидящую за столом Одарку, на ее кошелку, которую та сразу подхватила на руку, будто собралась уходить.

— Кошку накормить хватит с удоя? — спросила было Одарка, чтоб взять разгон в разговоре, а то засиделась, игра в молчанку не для нее, но под взглядом Ульяны сникла и затеребила кисти платка: — Пойду я, кума, а то детвора потеряла уже меня.