Материнский кров

Ульяна и Елька Грущенчиха ушли на Широкую улицу к Орьке Кустенчихе. Орька за время оккупации поистратилась здоровьем и норовом сникла, встретила их не очень приветливо.

— Некуда вас, дивчата, принять.

— Та мы хоть в погребе или в сарае пересидим…

— Не, не. Сарай занятый — там уже ховаются люди. А в погреб нельзя…

Не узнать Кустенчиху. Скажет что-нибудь быстро и губы прикусит, крючковатый нос книзу наклонит, будто слушает уличный шум, на двери хаты огляды держит. Так лесная пугливая птица от своего гнезда опасность обычно уводит, спасая птенцов.

«Страх Орьку оплутал, — приглядывалась к ней Ульяна, — а была ж отчаюгою. Все мы теперь кручены та биты». Она уже знала, что в недавнем ночном бою красноармейцы прорвались и к Широкой улице, здесь затеяли перестрелку с немцами, и шальная пуля убила Орькину корову. Мясо, конечно, не пропало, Орька разрубила коровью тушу на куски, спрятала в землю на огороде, так что мясным пропитанием сейчас была обеспечена, но разве ж в радость хозяйке убитая корова? А все ж таки то уже позади, что случилось с Орькиной коровой. Почему ж до сих пор не выправилась баба? Какую такую заботу не спроворила, что она ей покоя не дает? Чужая душа — потемки, верно сказано.

Гостьи молча топтались на снегу, детвора плотнее облепила Ельку Грущенчиху, годовалую дочку та держала на руках. Из окон Орькиной хаты выглядывали ее дети — дочка и сын, плющили носы о стекла. Она оглянулась от крыльца туда, погрозила пальцем и вдруг резко присела и крикнула:

— Та-та! Та-та!

Орькины дети порскнули от окон.

— Вот так вас. А то повылуплялись, як наче людей не бачили. — Орька шагнула со ступенек крыльца, оскользнулась кожаной подметкой бурок о льдистое крошево и схватила Ульяну за руку — то ли здоровалась, то ли равновесие хотела удержать. — Ладно, дивчата, рази шо в хате переспите покотом на полу. Трое малых с вами, а то не пустила б…

— Дома на своих пуховых перинах отоспимось, а в гостях — куда хозяйка покладет, — пробасила Грущенчиха, покачивая на руках грудную дочку, а остальных подтолкнула локтями вперед. Ульяна взошла на крыльцо последней. Она не задавала Орьке вопросов, соглашалась и с малым квартирантским уютом.

Когда гостьи сложили свои пожитки, присели и расслабились немного в теплой хате, а Елькины дети уже с Орькиными общие дела нашли, Кустенчиха сказала:

— Пришли до меня живыми, так слухайте, шо я вам скажу: ни сами, ни детвора днем за порог хаты ни шагу. Если прийдут немцы, молчите, а то не дай бог на моем подворье стрелять начнут. И те, шо проходят мимо хаты, нехай идут своей дорогой, вы на них через окно не выглядайте. Приемна вам моя хата, значит, делайте, як я кажу. А нет — шукайте себе другую.

— Ты, Орька, як наче тот Дьяченка, даешь приказ, — махнула на товарку Грущенчиха.

— В своей хате — своя и правда.

— Та ото ж. Другую шукать не пойдем, — примирительно кивнула Елька и опять, как и во дворе, покачала на руках дочку.

— А для меня твой приказ не приемный. Я днем на горшок не сидаю и в своей хате, а в чужой и подавно не сяду, — поднялась с лавки Ульяна. — Так шо я за порог пошла. Ховайтесь вы тут без меня и сами за собой горшки выносьте. — Она запнула расслабленный моток головного плата, потом подхватила на руку свой узел с пожитками и вышла.

«Не выкинет теперь Орька на глаза, шо под захист своей хаты в лиху годину принимала та на свой горшок сажала. Ще и брешет про свою правду в своей хате, а про то, яка правда схована в погребе та в сарае, молчит. Может, из хаты Устинчихи до Орьки перебегли разведчики? Потому и немцы кинуть кинули гранату, а сами на горище не полезли? На всякий случай кинули ту гранату в пустую хату? Через то и Орька трусится за свой погреб, а то не сказала б про порог и про немцев».

Ульяна брела с узлом пожитков назад в свою хату, рассуждала вслух. Сама себя на одиночество вытолкнула и теперь в надумках покаяние себе выговаривала. Одиночество русской бабе — самая горькая мука, сродни покаре господней, подобно бесплодию. Ульяна была матерью, жила сердцем, а сердце, как верно подмечено, умнее головы. Скажи ей Кустенчиха доброе слово при встрече, хорошо в глаза посмотри — засветилась бы Ульяна вся изнутри ответно, не помыслила б остаться в долгу за добро, за участливый интерес к ней, к ее судьбе. И это чувство было ее правдой. Своя правда, а вернее, своя правота, была и у Орьки. Может, столкновение яснее всего выявляет истину и высекает искру надежды на справедливость в этом мире?

Был канун освобождения станицы, последняя передышка перед штурмом.