Материнское молоко

Когда  я просыпаюсь, я всегда стою у окна и гляжу вниз на молочно-зеленую траву, весь  взмокший от пота. Сад пуст, но на лужайке все еще остается едва заметный  вытоптанный круг. Затем мягкие стебли травы выпрямляются, и в центре медленно  исчезающего круга лужайка серебрится от полуночной росы.

Я  мог бы разбить окно и слизать эту влагу. Чтобы остановить желтую лихорадку и  смочить пересохшее горло, оставившее меня без голоса. Три дня и три ночи во рту  у меня не было ни росинки, и я почти полностью обессилел. Возможно, последний  глоток молока поможет мне сбежать, но если отведать той сливочной сладости, уже  нельзя себе доверять.

На  четвертый или пятый день у меня в комнате появляется запах. Если я не попью в  ближайшее время, то высохну и умру. Я щупаю свое лицо медленно шевелящимися  пальцами, касаюсь обвисшей кожи. Все тело у меня пожелтело. Даже белые волоски  на моем животе умирают. От лихорадки и тошноты меня охватывают судороги, но  из-за слабости я их почти не замечаю.

Неважно,  насколько остры зубы у отца и как быстро он умеет бегать, или насколько велики  лесные птицы, я должен убежать сегодня ночью. Понимаете, сегодня все они поднимались  наверх и разговаривали через дверь.

-  Нехорошо оставаться там. Приходи и выпей молока, - сказал Саул. - Сегодня -  очень важная ночь. Все готово, и ты не захочешь это пропустить. Мы все очень  усердно работали, чтобы принять тебя в нашу семью.

Итан  просто жужжал и повизгивал, но мать сыпала угрозами.

-  Это твой последний шанс, - сказала она. - Если выйдешь прямо сейчас, я не  позволю моему мужу кусаться, и мы забудем о том, каким плохим ты был. Но если не  выйдешь, я усыплю тебя навсегда. Суну твою большую башку в миску с водой и  утоплю, как предыдущего жильца. Ты же так славно рос, - продолжала она. - Почти  уже готов. Тебе осталось совсем немного подрасти, чтобы присоединиться к нам.

Ярость  не дает мне уснуть, и я, придвинув кровать к двери, сел на нее. Если  присоединюсь к ним, значит, мне конец. Когда она упоминала это, в ее голосе  было ликование. Пусть танцуют под этими испарениями и желтой луной. Когда они  соберутся на лужайке, меня уже здесь не будет.

***

Теперь,  когда снаружи тихо, мысли о побеге вызывают дрожь, и под ложечкой начинает  посасывать. Я встаю и принимаюсь осторожно отодвигать раскладушку от двери. Мало-помалу,  одновременно слушая, не идет ли отец. Дом наполняет тишина. Возможно, они в соседней  половине. Все, что мне нужно сделать, говорю я себе, это покинуть сад,  пробежать через лес, а затем перелезть через ворота у автобусной остановки. И  на этот раз, если дети закричат, я уже не вернусь назад.

Выглядывая  сквозь узенькую щель между дверью и рамой, я не вижу никого на грязной  лестничной площадке. Поэтому выхожу, тихо и чуть судорожно дыша, в темный дом.

На  неосвещенной лестнице меня окружают сливочные запахи, словно мягкие руки,  тянущиеся из пятен на стенах. Наверное, молоко здесь даже в кирпичах под  грязными обоями, и я хватаюсь за свое обвисшее лицо, чтобы остановить  головокружение.

Я  иду в сторону кухни, с розовым светом и мерцающими тенями на столе и шкафах,  которые видно от подножия лестницы. Прохожу мимо маленькой гостиной со стульями  из конского волоса, которые пахнут испорченным мясом. Подумываю посидеть там какое-то  время, чтобы перевести дух и унять дурноту. Но при мысли о сидении на тех  мясных штуках, в окружении шелковых обоев, потемневших от сырости и пахнущих  серой, мне становится еще хуже.

Лампы  на кухне горят, но кувшины пусты. Я заглядываю в них, и сухая отрыжка  подступает к горлу. Глаза жжет от горячих спазмов, щиплющих мои внутренности  раскаленными щипцами. В эмалированном холодильнике "Дэйнти Мэйд" тоже  ничего нет. Ванильный свет заливает полки из матового стекла и заставляет  отступить обратно к столу. Я не могу перестать шмыгать носом или облизывать  губы. Язык у меня сухой, как ломоть хлеба. Он высовывается между толстых губ и  касается холодных кувшинов цвета слоновой кости.

Тут  я слышу песню. Голос Саула проникает сквозь кухонную стену, соединяющую нас с  домом матери. На фоне его лая звучит странная музыка из семейного хора.  Соскальзывая на холодный плиточный пол, тщательно подметенный матерью, я  чувствую, как ритмы и вой цепляются за мое липкое от пота тело. Издавая животом  посасывающие звуки, я выползаю по полу через заднюю дверь на молочно-зеленую  траву.

Теперь  во мне борются два голоса. Один шепчет о воротах и побеге, направляет взгляд  моих прищуренных глаз к арке в деревьях, где на темных досках висит  металлическое кольцо. Но другой голос пронзительно кричит.

Я  иду искать молоко.

Плача,  я двигаюсь, словно нечто, желтое и мягкое, выпавшее в траву из грубой руки  рыбака. Медленно пробираюсь к задней двери материнского дома, не в силах остановить  себя, и кричащий во мне голос смягчается. Вот так, только один глоточек, и тебе  будет лучше, - поет он.