Материнское воскресенье

Нет, она никогда и никому не расскажет о том, что действительно стала писательницей или, точнее, по-настоящему ощутила, как семя писательства пустило в ней корни (все-таки это очень интересное слово – «семя»!) мартовским днем, случайно оказавшимся на удивление теплым и солнечным, точно в июне; ей было тогда двадцать два года, и она бродила голышом по чужому дому – то есть в том самом виде, в каком и появилась на свет, – и впервые как-то удивительно отчетливо осознала, почувствовала себя именно Джейн Фэйрчайлд и одновременно – чего с ней тоже раньше никогда не случалось – неким призраком, случайно в этот чужой дом забредшим. Почувствовала, что это значит на самом деле, когда тебя не просто выпускают в широкий мир, но и, если можно так выразиться, ставят на некую особую ступеньку его парадного крыльца.

Но разве можно позволить себе рассуждать о подобных вещах в публичном интервью (хотя некоторые ее интервью были на редкость живыми и веселыми)? Разве можно сообщить всему свету: я бродила голая по чужому дому, к которому не имела ни малейшего отношения, в который никогда прежде даже не входила? И как объяснить, зачем я в этом доме оказалась и что там делала? Разумеется, с этим была связана целая история, но Джейн дала себе клятву никогда и никому этой истории не рассказывать. И не рассказывала. И не расскажет.

Хотя если вдуматься, то ведь она всю жизнь была профессиональной рассказчицей.

Итак, это случилось в 1924 году в Материнское воскресенье. А тот праздник был совершенно не похож на современную профанацию, которую ныне именуют Днем матери. Да и матери-то у Джейн, как известно, не было.

Она выросла в сиротском доме, затем ее «определили на службу». Еще одно выражение, которое нечасто теперь услышишь, однако она посоветовала бы будущему писателю именно такой «старт в жизни» (хотя нечто подобное вряд ли можно было бы рекомендовать в 1980-е или 1990-е годы). Она считала, что только так можно стать профессиональным «наблюдателем за жизнью», ибо ты находишься как бы вовне определенного круга, но можешь видеть все, что происходит внутри. Ведь считается, что слуги не живут, а только прислуживают тем, кому на роду написано жить по-настоящему. Хотя порой, если честно, у нее возникало ощущение, что все как раз наоборот, что по-настоящему живут именно слуги и жизнь их сложна и трудна, а те, кого они обслуживают, похоже, толком и не знают, как им со своей жизнью поступить. Вот уж действительно пропащие души, особенно некоторые из них…

Ее «определили на службу» в четырнадцать лет. А через два года, в 1917-м, она перебралась в Беркшир, в Бичвуд-хаус. И ее снова, можно сказать, «взяли в дом» мистер и миссис Нивен, семья которых недавно существенно уменьшилась – они потеряли обоих сыновей, так что им в эти тяжкие военные годы нужна была только одна молоденькая горничная (а значит, еще и недорогая) в помощь поварихе, уже у них имевшейся.

Из соображений, которые лучше всего известны им самим – хотя представить их себе, наверное, не так уж трудно, – они решили выбрать на эту роль девушку-сироту, а потом обнаружили, что это несчастное одинокое создание отнюдь не лишено не только смекалки, но и определенной «искры божьей». Оказалось, что Джейн умеет и читать и писать, причем куда лучше большинства служанок, то есть способна прочесть любой текст, а не только слово «Брассо» на жестянке с лаком для металлических изделий, и написать все, что угодно, а не кое-как составить список необходимых покупок перед походом в лавку. Кое-какие познания она имела также и в арифметике.

– Можете мне сказать, Джейн, сколько будет три фунта и шесть шиллингов плюс семь фунтов и шесть шиллингов?

– Одиннадцать шиллингов, мистер Нивен, сэр.

То есть горничная-сиротка оказалась наполовину образованной!

А однажды на поверхность выплыло и нечто совсем неожиданное: она выразила желание читать книги. Книги! Как ни странно, это не показалось ее хозяевам проявлением чрезмерной самоуверенности, даже наглости. Напротив, лишь усилило их тягу к благотворительности, и без того им свойственную. А в мистере Нивене даже проснулись по отношению к этой девушке-сироте – к этой Фэйрчайлд – некие отеческие чувства, и он, проявляя высшую степень снисходительности, разрешил ей брать книги из его библиотеки.

Правда, он был несколько разочарован, узнав, какого рода книги она предпочитает, и даже пытался мягко протестовать, но, с другой стороны, именно ее литературные предпочтения даже, пожалуй, отчасти усилили в нем чувство отеческой снисходительности. Мистер Нивен, случалось, надолго исчезал в библиотеке, и Джейн считала, что как раз для этого библиотеки, собственно, и предназначены: люди и должны там исчезать и чувствовать собственную значимость, даже если они на время из этого мира и исчезли. Хотя иногда ей казалось, что мистер Нивен исчезает в библиотеке просто для того, чтобы там поплакать.