Матюшенко обещал молчать

Но приводить свои угрозы в исполнение опять-таки не спешил. За полчаса он сменил еще пять или шесть поз, перед каждой приговаривая какие-то устрашающие слова: сарвангасана, випаритакарани, йога-мудра, кобра... словно объявлял очередной номер. Садился по-турецки и далеко назад откидывал туловище и голову, делал мостик, опять садился и, угрожающе выпучив глаза, вертел головой. Наконец, устав или исчерпав все позы, снял с тощей руки часы и положил их перед собой на пол.

— Ну все, — сказал, глядя перед собой пустым взглядом, — даю три, нет — две минуты. Если не уйдешь...

И стал считать: один, два, три, четыре...

— Перестань паясничать, Самохин! — закричала Надя. — Уходите! Оба! Как вам не стыдно!

Самохин, не глядя на нее, упорно продолжал считать:

— Сорок пять, сорок шесть, сорок семь...

Развязка приближалась. Сейчас его или будут бить, и тут ничего не попишешь, — что он может противопоставить мастерству борца? — или он уйдет и навсегда прослывет трусом: перед Надей, перед Самохиным, перед ней... Перед самим собой — вот это самое скверное!

Стиснув зубы и кулаки, стал медленно подниматься. Может, кинуться на этого гада, пока он сидит, ударить чем попало, навалиться, затоптать...

— Но-но, — сказал предостерегающе Самохин, — не вздумай только шутить. Я знаю двадцать пять смертельных приемов.

Он пошел к дверям. Будь у него граната, маузер... небольшое противотанковое ружье!..

На глаза попалась кастрюлька с вишневым киселем. Выхватил ее из тазика с водой, метнулся назад в комнату и вылил содержимое Самохину на голову.

На счастье, кисель к тому времени успел остыть, не совсем, но все-таки. Самохин взвыл, но остался сидеть в позе «вакарасана», то есть левая нога направо, а правая налево, и обе подогнуты под зад. Разобрать сразу, где какая нога, было не так-то просто, и, ослепленный киселем, стекавшим по волосам вулканической лавой, несчастный дзюдоист оказался в беспомощном положении. Он только тянул на одной ноте «а-а-а-а» и прикрывал голову руками, словно ждал, что его ударят. Потом затих и стал покорно ждать дальнейшей участи.

Когда они с Надей, как слепого, вывели Самохина во двор и сунули головой под колонку, Самохин вырвался у них из рук, стал на четвереньки и принялся изо всех сил сдирать с волос и лица клейкую массу. Надя нажимала ручку колонки, чтобы лилась вода, свободной рукой помогая Самохину мыть голову, а он стоял чуть в стороне, растерянно думая, что делать: бежать, пока мастер спорта в невыгодном положении, или посмотреть, что будет дальше. Ждать, пока дзюдоист придет в форму, было самоубийством, но что делать — у него была замедленная реакция, стоял и ждал.

Наконец Самохин, отфыркиваясь и отплевываясь, поднялся с четверенек и увидел своего врага.

— Фашист проклятый! — завопил он. — Ты же человека мог покалечить на всю жизнь, придурок! А если бы тебе горячее на голову?! — И он стал прыгать на одной ноге, вытряхивая из уха воду.

— Ты же сам хотел меня избить, переломать все кости...

— Мало ли что я хотел!

— Говорил...

— Мало ли что я говорил! Говори и ты что хочешь! А рукам воли не давай, понял?

Нет, ничего не понял; все еще опасливо поглядывая на рассвирепевшего дзюдоиста, пожал плечами.

— Рукам воли не давай! — орал Самохин. — Запомни это на всю жизнь!

Надя-молча вытирала ему полотенцем мокрую спину.

— А что мне оставалось делать, — сказал, — ты мастер спорта по дзюдо...

— Дурак! — Самохин оттолкнул Надю и, уперев руки в бока, саркастически усмехнулся. — Какой же ты дурак! Дзюдо... Да если ты хочешь знать, я в школе вообще был освобожден от физкультуры, у меня врожденный порок сердца. Скажи ему, Надежда!

Но Надя на этот раз не сказала ничего. Она вынесла из дома рубашку Самохина, бросила ее с крыльца. И потушила на веранде свет. Они остались в темноте.

Самохин оделся, заправил рубаху в штаны.

— Вот дурак, — тихо приговаривал он, — вот дурак...

— А чего же ты на голове стоишь, если у тебя врожденный порок сердца? Это же вредно.

— А что ж мне теперь, в гроб ложиться?

— Значит, ты все это говорил, чтобы запугать меня?

— Значит! — передразнил Самохин. — А что ж мне было делать: вон ты какой здоровый. Наступление — лучший способ защиты. Ладно, мы оба дураки: нам тут ничего не светит, уже одиннадцать часов...

— А может, она в кино пошла на десять?

— Может. Но весь вопрос: с кем...

Что ж, наверное, Самохин был прав. Они вместе вышли на улицу. Здесь было светлей, и от неба, и от горевших кое-где на столбах электрических лампочек без колпаков. Самохин, причесанный, в клетчатой рубашке с погончиками, производил сейчас даже приятное впечатление: аккуратный, милый мальчик.

— Тебе куда? — спросил он у Самохина.

— Мне — в противоположную сторону...

— А чего же ты не идешь?

Самохин медленно отвернулся.

— Если ты хочешь знать, — сказал он, — я люблю ее с пятого класса... И в этот город приехал из-за нее. Работаю завхозом в яслях. А мог бы поступить в МГУ, у меня там дядька профессор. Не веришь?

— Почему, верю. Он у тебя тоже мастер спорта по дзюдо?..

— Дурак...