Матюшенко обещал молчать

— Ты что, девка, в монастырь собралась? Кого ждешь, генерала? — упрекали ее.

Нет, не нужен был Маше генерал. Предложи ей в ту пору руку и сердце какой-нибудь полковник, Маша ни за что бы за него не пошла. Лейтенант — то ли дело! Она влюблена была в само слово «лейтенант», оно ласкало слух, звучало музыкой, красивой жизнью, вальсом «На сопках Маньчжурии», пахло кожей, духами «Шипр» и Дальним Востоком. Сам же Дальний Восток виделся ей светлым, чистым городом с каменными домами в два этажа, городом чуть поменьше Москвы, конечно, но куда больше Ряжска. Радостно и легко будет носить воду на коромысле по его ухоженным, ровным улицам.

— Ничего, — говорила она, — я своего дождусь! Скоро, скоро, подруженьки, я уеду от вас, не поминайте лихом Машу, а я вам письма писать стану и вообще не забуду по гроб жизни. — И ей становилось жаль своих, незадачливых, бесталанных товарок, коим на веку написано коротать годы в Чулковке, месить навоз, копать картошку и таскать за шиворот из пивной своих муженьков. Жаль было и Чулковку с ее бревенчатыми избами, жаль было колодец с журавлем, ригу с дырявой крышей и тихую, медлительную речушку Ранову. Жаль было бросать отчий край, а что делать, судьбу не выбирают. В колхозе Маша была на все руки — дояркой, скотницей, косила не хуже любого мужика, бралась за самую тяжкую работу.

— Жадная ты, Машка, — бывало, скажут ей, — надорвешься.

— Мне на Дальний Восток ехать, — отвечала она, — десять дней, с двумя пересадками.

Когда началась война, Маше было двадцать три года. Ушли на фронт молодые деревенские парни, ушли мужики, и Маша стала возчиком, плотничала, валила лес. Загрубели руки от холода, от грязи, от непосильной мужской работы, задубело лицо на морозе, на ветру, но Маша по-прежнему не унывала и продолжала жить в радостном, волнующем ожидании.

— Тебе легче, — говорили ей бабы, — у тебя мужика нет, не дрожишь день и ночь, не ждешь похоронной.

Маша соглашалась, а долгими зимними вечерами гадала на зеркале: где ты, мой суженый, жизнь моя? Может, лежишь в чистом поле и некому закрыть твои ясны глазоньки? Слышишь ты меня? Я, твоя Маша, жду тебя и буду ждать всю войну.

Темно в избе, мечется огонек свечки, бегают тени. Если долго-долго смотреть, в темном зеркале, как в воде, можно увидеть много: и то, чего ждешь и хочешь, и то, чего боишься больше всего на свете. Чаще всего в войну виделись бабам рельсы — значит, приедет скоро муж, это точно. А не приедет — старшенького призовут, все одно сходится, зеркальце не обманет. Вместе с другими бабами бегала Маша на большак встречать раненых фронтовиков, безногих, контуженных, горько тужила над чьей-нибудь похоронной. И все ждала, не заявится ли с кем-нибудь лейтенант в Чулковку: отдохнуть в деревне, попить молочка — может, и приглянется ему Маша. И считала весны: двадцать пять, двадцать шесть, — где ты, мой лейтенантик? Может, и глядеть на меня не захочешь, руки мои от холода, от ледяной воды да ветра как у мужика стали, как гладить такими твои кудри буду?

— Сколько лет лейтенантам? — спрашивала у фронтовиков.

— Всякие бывают, — говорили ей, — это до войны зелень была, а нынче взводный и пожилой бывает.

— А так, чтобы тридцать пять, бывают?

— Бывают.

— Как раз! — успокаивалась Маша. — Пару лет еще повоюем, — уж не больше! — будет мне двадцать восемь, а ему тридцать пять, чем не пара!

Уже в сорок пятом году прошел как-то большаком мимо Чулковки запасной пехотный полк, и шедший по обочине угрюмый, седой от пыли, а может, и от годов своих тучный офицер улыбнулся ей: «Как дела, Маша?» И все в ней задрожало от счастья, и она бежала версты две за уходящей колонной и таки выспросила у солдат, кто этот офицер, — лейтенант?

— Лейтенант, — сказали ей.

— Господи, да откуда он знает, что я Маша? И ведь заметил, заметил!

Потом он долго снился ей.

Одно время, уже после войны, она подумывала, не уехать ли в город. Ведь что такое Чулковка? Сорок дворов в два порядка у сонной, заросшей осокой Рановы, — где тут военного встретишь? А в городе они по улицам ходят, может, там скорей дождусь своего счастья. Но из колхоза ее не пустили: и так некому работать, из мужиков, почитай, одни инвалиды с войны вернулись. Так и жила Маша, с утра до ночи на скотном дворе, в извозе, в поле и снова считала весны — тридцать две, тридцать три, — и муторно становилось на сердце. Но по-прежнему все собиралась в дорогу. Уже три сундука с добром стояли в чулане: плюшевое пальто и плюшевая жакетка, чесанки черные и белые, фетровые боты, шали и полушалки, даже городская широкополая шляпа с бархатным цветком ждала своего часа на дне сундука. Сама Маша зимой и летом ходила в одной и той же фуфайке — веревочкой подпояшется, да в чунях резиновых: в деревне чего форсить. Уже гору мужских сорочек сшила она, в полоску, в клетку, зеленые, синие, алые, всевозможных цветов, костюм шевиотовый, бобриковое пальто и полуботинки сорок второго, самого ходового размера. И денежек скопила, — где же ты, суженый, одену как куколку, только явись, устала ждать тебя, неужто так и придется одной век вековать?