Матюшенко обещал молчать

Был второй день праздника, и с самого утра во многих домах на нашей окраине гуляли. Гармошки заливались на все лады, перебивая одна другую. В приземистых белых хатках под облетевшими уже пирамидальными тополями, сдвинув столы, уставленные холодцом, и хмельной вишневкой, пели старинные казачьи песни. Подуставших певцов время от времени сменял старенький довоенный патефон в хате у Миши Толочко́, шипя вконец затертой утесовской пластинкой: «...и лежит у меня на ладони незнакомая ваша рука. Завтра в поход...» А сам Миша, могучий двухметровый гигант, бывший комендор с крейсера «Красный Кавказ», лежал на кушетке, уставясь в потолок пустыми, выжженными глазницами. Немецкий снаряд угодил в башню крейсера как раз в тот момент, когда Миша, наводя пушку, смотрел в прицел.

Пластинка кончалась, в хате становилось тихо. Миша, не поворачивая головы, делал нетерпеливый жест, и его крошечная, сморщенная старуха мать, торопливо подкрутив пружину, опять ставила все ту же пластинку: «...и лежит у меня на ладони...»

Часов в семь и мой отец с матерью, строго-настрого приказав мне запереться и сидеть дома, наконец ушли в гости. Я немного подождал, пока затихли за окнами шаги, набросил пальто, завернул в газету книгу «Три мушкетера», запер дверь и вышел на улицу. И сразу окунулся в плотную черную темноту. Под нотами чавкала грязь, пудами налипая на галоши, со степи задувал холодный сырой ветер, но то и дело навстречу мне попадались, искрясь цигарками и женским смехом, веселые компании, направлявшиеся в центр — в кино. Светя под ноги отцовским карманным фонарем, выбирая места посуше, я пересек улицу из конца в конец, свернул в проулок, глухой, без единого огня и звука. С бьющимся сердцем я одолел его. В конце проулка, запирая его со стороны степи, мрачно чернели на фоне неба безмолвные развалины синагоги.

Как с самого начала было условлено с Козловым, я три раза негромко свистнул, предупреждая его — свои. Подождал и еще дважды повторил сигнал. Потом прислушался. Из недр трущобы не долетало ни звука. В коробке разрушенного здания было еще темней, чем на улице, вверху завывал ветер и монотонно ударялся о кирпич кусок тонкой, оставшейся от крыши жести. Словно кто-то притаился в темноте, сторожа каждое мое движение, и равномерно, с тайным смыслом отбивал — тук, тук, тук... Но совсем неподалеку в какой-то хате на соседней улице горланили «Галю молодую», слышался приглушенный девичий визг в саду и негромкие голоса идущих по дороге людей. Это меня ободрило, и лишь потому я не убежал домой.

Не дождавшись никакого ответа, я отодвинул в сторону лист железа, скрывавший вход в «блиндаж», и, светя фонариком, протиснулся внутрь. «Эй, есть тут кто?» — позвал я и направил тонкий, слабый луч в пыльную темноту подвала. В помещении было пусто. Еще пахло табаком, воском от свечи, не прогоревшим до конца углем из печки. Держась поближе к выходу, я обшарил фонарем все углы — Козлов исчез. Но посреди аккуратно прибранной, застеленной одеялом постели валялся смятый, наполовину выпотрошенный вещевой мешок нашего квартиранта, белела стопка белья, тут же лежали нож, прибор для бритья, едва початая пачка махорки — ничто не говорило, что хозяин всех этих вещей больше не вернется. «Наверное, пошел подышать свежим воздухом, — решил я, — в городе праздник, чего сидеть тут одному».

Я положил книгу на постель, на видном месте, и выбрался наружу. Ждать Козлова не было никакого смысла, мало ли какие дела у человека, может, он в кино пошел, на последний сеанс. И я той же дорогой, прыгая через лужи, отправился домой. Я шел, насвистывая для бодрости, включал и выключал фонарик — экономил батарейку — и уже недалеко от дома, где шел в полной темноте, зная на дороге каждый камень, неожиданно чуть не наскочил на стоявшего неподвижно посреди улицы высокого человека. Я включил фонарь — это был Козлов.

Сначала я даже не узнал его. Вместо заросшего, усталого и пожилого дядьки, похожего на добродушного сторожа из нашей школы, к которому даже первоклассники обращались запросто — Приходько, передо мной стоял чисто выбритый, подтянутый мужчина, в военной фуражке, надетой чуть набок, из-под накинутого на плечи ватника блеснули на гимнастерке медали... Он стоял вполоборота ко мне, продев ладони за широкий ремень и, жмурясь от света, терпеливо ждал, пока я его рассматривал.

— Добрый вечер, — обрадовался я и запнулся, не зная, как себя назвать. — Я книгу обещал вам принести, пришел, а вас нет. Жилкоп я... — И, чтобы он меня узнал, осветил себя фонарем с головы до ног. — Гуляете?

— Гуляю, — не сразу отозвался он и взял у меня из рук фонарь. Тоненький, слабый лучик погас. — Песни вот слушаю, хорошо поют...