Матюшенко обещал молчать

В общей сложности за пять лет службы на границе он задержал полтора нарушителя: еще одного, было дело, он подстрелил вместе с напарником, ефрейтором Ушковым, при попытке уйти на ту сторону. Как-то под утро, сидя в засаде, они услышали у самого берега реки сильный всплеск, затем шумное дыхание плывущего или тонущего человека, и ефрейтор, не долго думая, открыл огонь. Все затихло. Через час, когда рассвело, они обнаружили на берегу еще теплый помет антилопы дзерен, водившейся в тех местах. А человеческих следов нигде не было. Думали-думали с ефрейтором, что бы это могло быть: хитрый лазутчик, маскировавшийся под животное, или всего делов — коза свалилась в воду. Доложили о происшествии по команде. Сам он не очень-то верил в этого подстреленного ими кентавра, человека-козу, и в то же время, итожа свои заслуги перед отечеством, учитывал его неизменно. Но рассказывать об этом случае школьникам опасался: они думают, нарушители ползают через границу день и ночь как тараканы, туда-сюда. Он сам так думал, мечтал наловить их сотни три, но то ли ему выпало служить на тихом участке, то ли лазутчики догадывались о его честолюбивых намерениях, но так полтора нарушителя и осталось на его счету. А сочинять небылицы он не хотел. Поэтому, не вдаваясь в подробности, он отвечал на такие расспросы туманно: «Сколько поймал — все мои. Об этом много говорить не положено». Но видя на лицах понимающие ухмылки, выходил из себя и даже кричал на слишком проницательных и нахальных.

Вообще, первое время в школе он часто не знал, как себя вести. Все эти вещи: выдержка в отношениях с учениками, необходимая учителю солидность и так далее — все это давалось ему с трудом, и он, как теперь понимает, вел себя иногда дурацки. Ходил, бывало, как кол проглотил, в галифе, при галстуке, полевая сумка через плечо, а в сумке две-три тетрадки да кус хлеба с салом. К пятиклассникам обращался на «вы» и казался себе страшно культурным. С Аней в школе тоже держался: «Анна Митрофановна», «вы» и все такое, соблюдал конспирацию. Однажды слышит: ругаются в классе две девчонки — Анина Лидка и еще одна козявка, и та, другая козявка, кричит Лидке: «Думаешь, никто не знает, что к твоей матери Яшка-артиллерист ходит!» Он сначала не понял, кто ходит... Откуда это у него взялся конкурент? Потом, как говорится, каково же было его удивление... Не так напугался, что его связь с Аней раскрыта, куда обиднее вот это самое — Яшка. Что он им такого сделал? В спешном порядке сменил обмундирование: продал галифе, вместо сумки купил портфель. Спрашивает осторожно Лидку: «Ну как, теперь не зовут»? А та простодушно: «Зовут, Яшка-артиллерист!» Аня смеется, а он, ей-богу, готов заплакать: галифе жалко и вообще... Немного успокоился, лишь когда узнал, что многие учителя в школе имеют прозвища и того чище. Так, старого математика Максима Ильича звали даже не «синус» или «косинус», как полагается, а — «таракан», директоршу — «гимназистка», еще к кому-то приклеилось — «кукла», а к Ане — «кот в сапогах»... И, надо сказать, паразиты, конечно, но прозвища ученики давали очень точные. Математик — маленький, сухонький, но с огромными, торчавшими в стороны усами — и впрямь напоминал какого-то жука или таракана. Директорша — опрятная старушка, обожавшая белые воротнички, — беседуя с кем-нибудь из молодежи, обычно говорила: «Когда я училась в гимназии», и далее следовал поучительный пример. А «кукла» единственная в деревне ходила с накрашенными губами. Что касается Ани, то она носила украинские сапожки на высоком каблуке — через тридцать лет они во всем мире войдут в моду, — вдобавок темные усики над верхней губой, стремительная походка — и готово: «кот в сапогах».

Но самая смешная кличка была еще у одной учительницы — «скракля». Так за глаза звали Шевелеву, молодую некрасивую женщину, окончившую институт и приехавшую в село преподавать химию. Вся какая-то невзрачная, плоская, откуда ни взгляни, она тем не менее держалась со всеми независимо и даже дерзко. Вскинув голову, уверенно и быстро ходила на тонких ножках, на тонких высоких каблуках, гнувшихся под ней из стороны в сторону, и было удивительно, как она не падает. «Какая дикость! Средневековая дикость!» — то и дело можно было услышать от нее по поводу тех или иных непривычных для нее сельских нравов.

— Спрашиваю этого ужасного Евсика из седьмого класса, почему в школе не был. Говорит: кабана резал, а потом выпили с отцом... Без тени смущения заявляет, и никто глазом не моргнул, будто так и надо. Нет, я его больше не допущу к урокам! Как вы не понимаете, товарищи, ведь он нам развращает детей, он девочек на перемене — стыдно сказать...

— Щупает? — подняв глаза от тетрадок, однажды подсказал ей усатый Максим Ильич. — Так ему ведь скоро двадцать лет.