Матюшенко обещал молчать

— Чего ж тут не понять — все ясно, — кивнул сержант. — Заплатите штраф рублей по двадцать, и на работу сообщим. Чтобы в другой раз неповадно было.

«Плохо дело, — подумал Матюшенко. — На работу сообщат — полбеды, а вот двадцать рублей — жалко. Съездил на родину…»

Стали опять запихивать все в портфели. Выбрались на дорогу.

— Вы нас извините, — сказал Паша, — мы больше не будем.

— Да она поднимется, — поддержал его Матюшенко, показывая на пшеницу, — что с ней сделается. Сколько ж мы тут ходили — мы осторожно.

— Как же она поднимется, если вы ее поломали? Ты в этом понимаешь что-нибудь? Натянул шляпу…

— Понимаю. Не меньше тебя.

— Не меньше меня? А вот посмотрим! А ну предъявите документы, быстро!

— Скверная история, — вздохнул Вася. — А может, и верно, она поднимется? В любом случае мы готовы заплатить штраф.

— Штрафом теперь не отделаетесь, — пригрозил сержант. — Вот припаяют суток по пятнадцать, будете тогда знать.

— Ну, это вы уж слишком. За что же пятнадцать суток?

— За то! Я сказал — документы! Хлопцы, давай сюда…

Вася полез в портфель и извлек из него какую-то книжечку. Паша достал из кармана свою.

Милиционер вмиг преобразился.

— Так что же вы, товарищи? Что же вы раньше не сказали! Там их ждут, ждут, а они как в воду упали. Автобус давно прошел. — И взяв под козырек, представился: — Старший сержант милиции Тесля. Отбой, хлопцы, это свои, писатели. А я смотрю… Что же вы форсируете события — мы там готовились, готовились, закупили всего… Я тут с утра дежурю. Гнат Терентьевич говорят: «Ты там смотри, Тесля, писатели народ такой — могут зайти с тыла».

— Все-таки мы просим: возьмите с нас штраф, — сказал Вася, пряча удостоверение в бумажник.

— Какой штраф? Что вы, в самом деле — за что?

— Ну, помяли ведь пшеницу.

— Да она выправится, чаю с ней будет! Дождем, бывает, или градом так прибьет — вся на земле лежит, а поднимается. О чем тут говорить. Садитесь в машину, а вы, хлопцы, погоняйте пешком. Этот товарищ, что, тоже писатель? — кивнул Тесля на Матюшенку.

— Тоже, —сказал Паша. — Критик… — И чтобы Матюшенко не сбежал, придержал ею за руку. — Слышали? — шепнул. — Основные события впереди…

А Матюшенко и не думал бежать — надел пиджак, поправил галстук; взял в руки портфель. А что, подумал, явиться в родное село писателем — в этом что-то есть. И проворно полез в машину.

— Вы ж, глядите, меня не выдавайте, — тихо сказал Васе. А Тесле, когда машина тронулась, сказал: — Поднимите, пожалуйста, стекло, а то меня продует.

— Так задохнемся ж! — выпучил тот глаза.

— Ничего, поднимите.

Тесля быстро завертел ручку.

А дальше все пошло как по маслу. Писателей встречало все совхозное начальство, часа два возили в легковой машине по полям, по фермам, все показывали. Писатели, как водится, записывали, что им говорили, и сами задавали вопросы. На птицеферме и Матюшенко, выбрав момент, спросил: а правда ли, говорят, что куры могут нестись без петухов, или это брешут? Ему сказали: правда, петухи нужны для воспроизведения потомства, а для получения пищевых яиц кур можно держать без петухов, яйценоскость при этом не снижается, а затраты кормов сокращаются.

— Ясно, — сказал Матюшенко, хотя ему так ничего и не стало ясно. Потом в клубе собрался народ и писателей посадили в президиум, на сцену. Матюшенко сидел между Васей и Пашей, одолжив у Паши автоматическую ручку, и пока ораторы говорили, делал вид, что записывает какие-то свои мысли. Морщил лоб, хмурился и поглядывал на выступавших так, словно те все время говорили не то, что нужно. Когда все дружно хлопали, он не хлопал, а озабоченно спрашивал у соседей фамилию выступавшего. Все решили, что он-то и есть среди гостей самый главный.

Под конец он так освоился со своей ролью, что ему тоже захотелось выступить, рассказать вслед за Пашей и Васей о задачах советской литературы на данном этапе, а потом сказать просто: «Дорогие товарищи, неужели меня так никто и не узнает — я ведь ваш, жабуневский, я тут когда-то коров пас, бегал на ставок, отсюда на войну ушел в сорок третьем. Это ничего, что я писатель…» Дальше бы он сказал, что остался таким же простым и доступным человеком. А в доказательство что-нибудь спел бы — «Тополю», «Реве та стогне» или «Где ж ты, хмелю, зиму зимовал…».

И так ему хорошо от этих мыслей стало, что он забыл хмуриться, а сидел, глядя со сцены на земляков, и улыбался. Кое-где в зале люди стали наклоняться друг к другу и показывать в его сторону пальцем, узнали. В зале поднялся даже небольшой шум.

После клуба, когда писателей повели обедать, к Матюшенке подошли два его ровесника-жабуневца, и он их тоже вспомнил: с одним ходил в школу, другой жил когда-то через дорогу.

— Что ж ты никогда не приезжаешь? — упрекнули его односельчане.

— Да все как-то некогда — работа….

— Значит, теперь ты писатель?

— Ну, не то чтобы писатель… Критик! — вспомнил Матюшенко, как его представлял милиционеру Паша. — Во, во, критик.

— А что это за работа? Что ты делаешь?

— Ну, как… Критикую. Без критики, сами понимаете, нельзя. На том стоим.

— И сколько ж тебе за эту работу платят?