Матросы

«Я с ним поступил, может быть, и грубо, но он вывел меня из равновесия. Нельзя вечно гаерничать, плевать на других через губу. Если тебе уж такой командир противен, уходи ко всем чертям с флота! На тебя, хилого потомка, никто не угодит!»

Отвратительное настроение не оставляло Вадима и утром. Ночью поднимали его две тревоги.

— Вы плохо спали? — Шульц обратил внимание на дурной цвет лица своего помощника. — Я обычно прошу дневального открывать двери из коридора, тогда можно дышать.

На теневой стороне мостика адмирал штурманской службы объяснял группе стажеров правила пользования секстантом. Стажеры, адски скучая, слушали тягучие и нудные повторения давно известных истин.

— …Теперь определим координаты, — адмирал переменил положение секстанта и, прижмурясь, уставился в окуляр нижней линзы.

Секстант на фоне вращающихся антенн локаторов отбрасывал воображение чуть ли не к каравеллам Христофора Колумба.

— …Ну и в заключение могу добавить: секстантом нельзя колоть сахар.

Стажеры озорно переглянулись: последняя острота адмирала оттачивалась еще при фараонах.

Матросы отдыхали после ночных учений. Одни спали в самых разнообразных позах, на животах и спинах, прислонившись к какому-либо предмету или подложив под голову береты; другие читали книги; третьи — наиболее азартные последователи морских традиций — «забивали козла».

Шульц, выйдя из рубки, расстегнул крючки тугого накрахмаленного воротника кителя и лицом, губами искал ветер. Пергаментная кожа его щек и лба поражала своей безжизненностью на фоне всего окружающего — яркой и благотворной природы и разбросанных по палубам молодых, загорелых, полных неистребимых сил людей.

Впервые пристальней приглядевшись к Шульцу, внушавшему к себе особенное уважение и почтительность, Вадим только сейчас понял: этот человек не столько болен, сколько чем-то угнетен.

— Мне сон не приносит отдыха. Я, пожалуй, еще больше устаю ото сна, — тихо произнес старший штурман.

Локти их сблизились как бы невзначай и задержались в таком положении.

Небо по-прежнему оставалось чистым, а солнце с увлечением играло волнами, оделяя их всеми радужными искрами своего неистощимого богатства. Хотелось лететь, как Икар, навстречу светилу, нисколько не мысля о его тайном коварстве. Пусть плавится воск на игрушечно-слепленных крыльях, лучше гибель в полете, чем в затхлом углу. Старший штурман не мог догадываться о грезах лейтенанта, понял: тому хорошо.

— Люблю утро, ненавижу закаты, — продолжал Шульц, по-прежнему стараясь глубоко дышать. — Боюсь закатов… В молодости я их любил. Они предвещали физический отдых.

— Вы занимались физическим трудом?

— Да. Мостил шоссе на побережье. На Кавказском…

— А когда учились? — Вадим неожиданно почувствовал тягостную стесненность, от нее не избавиться, но и не уйти отсюда, хотя локти их уже не соприкасались.

— Позже. Меня не сразу приняли. Мой отец был дворянин. Служил у белых. В дивизии имени Дроздовского. Отец был убит во время второго похода Добровольческой армии, о котором вы, конечно, не обязаны знать… Я отца не помню… Мать говорила, что он любил шикарные темляки и кроличье рагу… Вы из рабочей семьи?

— Да. — Вадим вспомнил рассказы отца о гражданской войне.

Бригада московских рабочих уходила громить «белую сволочь».

— Теперь меня путают закаты. Недаром говорят: «Жизнь закатилась». Живет человек, юноша, мечтает, строит будущее, приходит война и… — Шульц строго сжал губы, выпрямился. — И вот я, профессиональный военный, не имея на то права, проклинаю войну. Если бы мне предложили сделать выбор — снова на шоссе и… молотком или снова воевать, я избрал бы первое.

— А если война все же разразится?

— Тогда пусть раньше. Пока живы мы, люди, имеющие опыт… Я не хочу, чтобы бой опять приняла горячая, неопытная молодежь. Они, конечно, храбро выполняют долг, а сколько будет лишних жертв! — Шульц потер побледневшее лицо ладонями, глубоко вздохнул. — Давит. Ум становится все сильней, опытней, а сердце хилеет. Ум ищет ответов. Перед самим собой не отнекаешься…

Он замолчал. Вадим вспомнил вчерашний закат, когда под звуки горнов солнце, которое видели и сказочные герои Гомера, и аргонавты, и воины понтийского царя Митридата, спускалось все ниже. Вот оно вынырнуло из-под облаков. Блестки чешуйчато удлинились, как будто море наполнилось косяком огромных золото-спинных рыб. Потом соприкоснулось с водой и как бы расплавило ее. Словно металл в мартене. На заходившее солнце натекли с двух сторон тучи. Возникла феерическая картина — голова великана в багровом скафандре. Через две — три минуты великан утонул. Облака быстро сбросили с себя краски. Море потемнело. Золотые рыбы с металлическим шумом уходили на дно. Мертвая зыбь несла корабли на зачугуневших гребнях.

VII