Матросы

А ведь и верно — усы. Красиво идет крейсер! Отлично отковали работяги на верфях форштевень! Никакая волна ему нипочем. Будто превращает ее в кипяток и расшвыривает вправо и влево. Кажется, несется огромная рыба, вроде акулы из кино. Голова приподнята над штурмующим морем, а хвостовая часть зарылась в воде. Отлично начали строить новые корабли. Сколько ж он стоит? Полмиллиарда — верняк! Это четыре улицы новых домов! Практический ум бригадира боролся недолго. Да и сердце у него не железное. Подчинилось оно общему севастопольскому порыву. Чего тут мерекать, подсчитывать, сопоставлять. Вон даже Гаврила снял капелюху и машет, и слезы орошают его усы. Ребята, комса — давно ли сам Иван Хариохин ходил в комсомольцах! — тоже развинтили свои нервы. Кричат, машут руками, картузами. Как будто их услышит Ступнин на своем мостике!

Докатываются залпы салюта. Над фортом поднимаются дымки. «Истомин» плавно скользит мимо кладбища кораблей, где их пилят и режут автогеном дни и ночи. «Истомин» отвечает из своих орудий. Хариохин знает калибр. Палят из «соток». Острый слух улавливает звуки приподнятых боевых маршей. Можно догадаться, где стоят оркестры и как стараются трубачи, аж щеки лопаются. Бывший пулеметчик Иван Хариохин растроган, и, хотя из него трудно выжать слезу, все же что-то засветилось в его гордых очах; и Аннушка, это удивительно чуткое существо, благодарно прижимается к мужу. Теперь его отсюда пушкой не вышибешь. Где еще найдешь такую красоту?

На грот-мачте Государственный флаг. Вместе с командой на «Истомине» рабочие завода, инженеры. Им предстоит завершить все доводки и, спустив заводской флаг, отвезти его снова на верфи; а на гафеле «Истомина» взовьется флаг корабля, вырвавшись, словно бело-голубая птица, из смуглых рук сигнальщика.

«Ура» с кораблей, стоявших напротив Михайловской батареи, перекатилось дальше и дальше. Никто не приказывал, а кричали все.

«Истомин» шел к своему месту на рейде, чтобы отработать постановку на бочку. И тут все пройдет безукоризненно. На крейсере такие отменные служаки, что даже черта с рогами и пламенем из ноздрей могут положить на лопатки…

XIV

Несколько общих партий на бильярде и дружеские встречи за бутылкой армянского коньяка разрешали Черкашину вести себя с контр-адмиралом Лаврищевым более или менее откровенно. От него, командира соединения, зависело многое. И Черкашин не мог больше тянуть.

— Пусть ты расценишь это как угодно, но я прошу тебя, Лаврищев, дать мне «Истомин». Ступнин останется… старшим помощником. Потом я уйду в академию, и он примет корабль. Командующий не будет возражать, уверяю тебя… Только нужно быть твердым, Лаврищев.

«Ох ты проворотчик! — удивлялся Лаврищев, не ожидавший такого напора даже от Черкашина. — Что это он на меня так наваливается? Сразу на «ты», сразу  Л а в р и щ е в. Не так еще давно козырял: «Разрешите, товарищ адмирал?», «Могу идти, товарищ адмирал?» А теперь как с Ванькой, запросто обращается…»

Лаврищев перебирал в памяти все: гнетущую скуку города, тоску одиночества в отдельной пустой квартире (жена оставалась в Ленинграде, там доучивались дети), предупредительно-вежливые звонки Черкашина, а особенно его новой супруги, их приглашения на чашку кофе и «пулечку», поездки в Ялту, на Орлиный залет, и даже в какую-то таинственную чайную ночного Бахчисарая, где рекой лилось вино, а чебуреки… изумительные подавали чебуреки! «Может быть, все подстраивалось к этому финалу, вот к этому сраму, к игре уже открытыми картами, к циничному разговору в флагманской каюте «Истомина». Позорно. Нелепо. Стыдно. Ступнин месяцами оснащал корабль, не до «пулечки» ему было и не до чебуреков. Он сработался с офицерами, с командой, и нате вам… Черкашин! Ладно, я тебя сейчас огорошу. Ты меня не стесняешься, я тоже не буду тебя щадить».

— Так… — выслушав прямую отповедь Лаврищева, сквозь зубы процедил Черкашин. — Член Военного совета считает невозможным разрешить командовать кораблем человеку, за спиной которого будут шушукаться. Человек, легкомысленно разрешающий семейные вопросы, так же поступит и на службе. Нужно предварительно потрогать струны, проверить, не звучит ли какая-нибудь фальшиво?.. За Ступнина горой встанет народ, те же матросы, а за Черкашина — начальство?.. Где же оно, это начальство?

Лаврищев не ответил сразу, сосредоточился. Откровенность Черкашина становилась похожа на развязность. Ему не хотелось быть сообщником человека, который завтра может войти к нему в подчинение.

«Действительно ли он оскорблен или ловко играет свою роль? «Затмение» Черкашина касалось только личной его жизни, не вписанной в рамки уставов. По уставу бы легче: заложить бумажкой страничку, вызвать и указать перстом — бросил жену, двоих детей».