Матросы

Ирина превосходила его в силе воли, хотя иногда поддавалась ему. Так хитрят женщины, они это умеют… Впрочем, прежняя его жена хитрить не умела. Шестнадцать лет назад она была мила, застенчива, молилась на него. Чудесная фигурка. Пляж. Поти. Корабли бросили якоря на рейде, офицеры, как и положено, сошли на берег. На черном песке потийского пляжа, с его бурьянами и мелководьем, и возникла, как из пены морской, та женщина, которую он полюбил и которая одного за другим родила ему детей, опустилась в домашних заботах. Когда приглашал ее с собой, отказывалась: «Надо постирать, погладить… Иди, Павлушенька, иди один…» Ее губы пахли щами. Она перестала следить за собой: ведь все устроено, вошло в русло. Куда исчезло милое кокетство, наивность? Интересы ее сузились до границ скромного флотского ателье, изготовления наливок и пирогов с капустой. Жена должна поддерживать дух мужа, его страсть, уметь блеснуть… И вот — Ирина. Умеет блеснуть, ничего не скажешь. Но нельзя переходить меру, затмевать других жен, в этом таится самая страшная провинциальная опасность. Ирина слишком ретиво поставила себя в центре внимания, нарушила скромный, деловой и приличный порядок, установившийся в городе с давних времен. Это не могло пройти безнаказанным. Ее опасались, ее сторонились, начинали ненавидеть…

Возле железных кованых ворот их встретил дежурный врач — молодой и предупредительный офицер. Шурша галькой, они спустились к старинному особняку, окруженному кипарисами. Заранее приготовленный ужин и вино подала пожилая женщина с мягким украинским говором и ревматическими ногами.

— А здесь недурно, — сказала Ирина, когда они остались вдвоем, — в стиле безвозвратно погибшей империи, смешанном с…

— Преклонением перед Западом, — добавил Черкашин.

— Что же, Запад не так уж плохо поработал в свое время на нас, на Россию.

— Ты так думаешь?

— А ты?

— В меня Запад всадил две пули и пять осколков.

— Почему ты так раздражен? — Ирина любовалась собой в зеркало. — Никогда не переноси в семью служебные неприятности, мой милый.

— Не называй меня так пошло! — еле сдерживая себя, попросил Черкашин. — «Мой милый», «Котик», «Лисанька»! Ужас! Кошмар!

— Я тебя не понимаю, — лениво возразила Ирина, — когда-то тебя волновали подобные эпитеты… Перенеси чемодан в спальню, я хочу переодеться…

За ужином на ее лице держалось капризное и пренебрежительное выражение, старившее ее и отчуждавшее.

— Вина выпьем у камина, Павел.

Она закурила. Черкашин сидел в кресле и смотрел на огонь, разгоравшийся в камине, сложенном из нарочито грубо отесанных гранитных глыб. Казалось, камень кое-где сохранил следы кирки. Пол перед камином — такие же грубые плиты, а поверх брошен ковер яркого восточного орнамента.

Полоса отполированной меди с шестигранниками литых заклепок как бы скрепляла куски гранита. В камине горели поленья кипариса. Бронзовые бра на стенах освещали копии картин знаменитых мастеров.

— Невероятно плохие копии. Ни к черту не годятся. Хочешь спорить? — убеждала она, пренебрежительно выпуская дымки в сторону картин. — Рамы, Павел, отличные, где-то добыли интенданты. А полотна! Убогость. И какой это идиот вешает картины на стене отвесно?

Можно молчать, расстегнуть китель, уйти подбородком в теплый ворот и постепенно собираться с мыслями. Перед глазами Черкашина темно-красные мокасины Ирины на толстой подошве, обтянутой по ранту золотистой кожей. Такие же ремешки переплели ступни. «А это лучше плохих копий? Сколько энергии ухлопано, чтобы добыть эти «горные креольские мокасины» в комиссионках Москвы! Там же, из-под стекла саркофага-прилавка, Ирина выудила пояс, усыпанный красными стекляшками, и еще какие-то побрякушки… «Я как цыганка, я люблю такие вещи: клипсы, серьги, перстни с большущими камнями…»

Синие брюки, короткая курточка под цвет башмаков, шелковая кофточка. Сигаретка в руке. Улыбка, по-змеиному кривившая ее губы. Чужая, все же чужая. Раньше было свое, хоть и простятина, а свое. Хозяином себя чувствовал. А тут как в плену. Серебряный браслет, массивный, кованый, с рожами на нем, похожими на маску Мельпомены.

Ирина умоляла его купить браслет у какого-то пришедшего в гостиницу гражданина, бессовестно уверявшего, что браслет привезен чьим-то прадедом чуть ли не из Венесуэлы или Перу.

«Может быть, этот браслет отрублен вместе с кистью какого-нибудь инка», — шептала Ирина. И она заставила его раскошелиться на дешевую дрянь, всученную предприимчивым спекулянтом.

Как глупо, невыносимо глупо и стыдно! Ведь все это его очаровывало, пленяло и опутывало, лишало обычного чувства юмора, когда-то свойственного ему. Он и сам превращался в какую-то побрякушку…

На Ирину он променял друзей, семью, спокойствие.