Мажарин

Добираться решили своим ходом. Поехали на метро, вышли на станции «Политехническая».

— Пойдем помедленнее, — попросила женщина и подхватила Марину под руку. — Не люблю в такие минуты спешить. Вот и дождик нам дорожку помыл…

Сегодня снова дождь, но какой-то неуверенный. Словно боялся он спугнуть высыпавших на улицу людей.

До церкви рукой подать — ее от метро видно. Эти считанные метры шли не спеша, смотрели себе под ноги, на большие влажные плиты, в которых отражались дрожащие силуэты прохожих, и о чем-то о своем думали.

С тем, что в Петропавловском соборе до Бога далеко, Марина была согласна.

Это, конечно, монументальное и выдающееся сооружение.

Неотъемлемый символ города — визитная карточка. Но туда приходишь точно в музей — полюбоваться необыкновенной красоты внутренним убранством, посмотреть на мраморные усыпальницы императоров, — но сосредоточиться на своих мыслях там невозможно. Марина не смогла. Кто-то ахает, потрясенный красотой, кто-то фотографирует, кто-то переговаривается, тут же делясь бурными впечатлениями.

Разве не за этим приходят в храм? Чтобы поразмышлять о тех вещах, о которых не говорят даже самым близким. Разве не этого ищут? В многолюдье — уединения. Когда такой далекий Бог становится тем самым Близким, которому, не таясь, можно рассказать все.

Последние шаги до дверей маленького храма дались Марине с трудом, и возникло неудобное ощущение, что она делает что-то неправильное. Оно от внутренней неловкости: забыла, как креститься. Рука словно каменная. Может, не место ей тут, среди истинно верующих, если пальцы сложить не могла да молитвы ни одной наизусть не знала.

Людмила Захаровна, уверенно осенив себя крестным знамением, ступила в храм. Марина поправила на голове шелковый платок, повторила за женщиной жест и вошла следом. Господь ее услышит и поймет, а остальное неважно. Никто не узнает ее мыслей и не сможет уличить в чем-то неблаговидном. Она решила для себя, что обратиться к Богу может каждый, и неважно, умеешь ты креститься, или нет, знаешь молитвы, или нет.

Ведь вера внутри, разве не так? Если условности важнее, чем душа, то к черту такую веру.

Внутри было немноголюдно. Убранство отличалось скромностью и строгостью, но атмосфера располагала именно к тому, за чем они сюда пришли.

Атмосфера располагала к разговору с Богом.

Марина отстала от тети Люды, осмотрелась, вдохнула воздух пропитанный запахом плавленого воска и ладана. У старушки-помощницы купила несколько тонких желтых свечей. Старушка оказалась очень приветливой, вежливо поговорила с ней, подсказала, как поставить «за упокой».

Поблагодарив ее, Стэльмах подошла к столику с Распятием.

Первые две свечи поставила за родителей. Воскресила в памяти образ усопших отца и матери, почтила их память, перекрестившись и произнеся заветные слова. На душе было легко и чисто, зла на отца и мать она никогда не держала.

Когда же попыталась зажечь следующую свечку, будто что-то холодное коснулось затылка. Все внутри взбунтовалось. Сама с собой Марина вступила в короткую минутную войну. И свеча почему-то не зажигалась. Огонек заплясал, точно уклоняясь от тонкого фитилька. Точно задувал его кто.

Зажегся еле-еле, с треском и дымком, как будто тоже — нехотя.

— Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Егора… — шептала Марина, и слезы бежали по ее лицу.

Со стороны, наверное, она выглядела, как безутешно страдающая, оплакивающая какую-то свою тяжелую потерю. Женщина, ссутулившаяся в праведном акте скорбного покаяния.

— Упокой, Господи, душу усопшего раба Твоего Вениамина… — шептала, ставя свечу в подсвечник, и слезы бежали еще сильнее.

Слезы протеста, слезы смирения. Больные, горькие, горячие.

— Забери их у меня, Господи, забери, — молила, глядя на горящие свечи и почти ничего перед собой не видя. — Они — твои, забери их у меня…

Вокруг люди. Вокруг тлеющие огарками свечей молитвы. Люди — чужие друг другу, но в этом месте ставшие чуть-чуть близкими. Одинаково похожие растерянными взглядами, извиняющимися глазами, в которых оживала боль — кем-то понятая и прощенная. Сутулыми жестами похожие, сквозь которые явственно проступала душа.

— Дай мне жить спокойно… забери… — шептала Марина, сжигая собственную душу в божественном огне, — забери, я их прощаю, только забери… дай мне жить спокойно, Господи… я их прощаю, только забери их у меня…

Не жалея себя, она распахивала грудь, отдавая и отпуская все то, что захлопнула в себе.

Чтобы больше не страдать, не болеть, не жалеть. Вырваться из тленной оболочки мученицы, стать вне времени, вне добра и зла, вне суждений.

Чтобы сбросить с себя ожерелье обид, которое столько лет не давало ей свободно дышать. Вытолкнуть из себя окаменелую горечь, которая безжалостно давила ее к земле.

Потому что, пока она сходила с ума, борясь с искаженностью собственного разума и боясь мечтать, мир жил. Мир жил, рос, цвел. Жизнь шла.

Весна меняла зиму, лето меняло весну. После заката наступал рассвет. А она сжирала себя в страхе и ожидании того, что никогда не наступит.

— Давай не будем спешить, — снова попросила Людмила Захаровна, когда они вышли из церкви.