Мажор

Мы с отцом не поменялись в одночасье. Но я, вероятно, просто устал от своей ненависти, и хрупкое, робкое перемирие между нами так и продолжалось весь май и июнь. Я снова стал просиживать часами в его лаборатории, помогая и расспрашивая, а отец, боясь меня вспугнуть, рассказывал, над чем работает, учил редким приемам, а иногда вообще закатывал целые лекции. И, наверное, я впервые осознанно понял мать: видя его таким увлеченным, если не сказать — вдохновленным, невозможно было оставаться к нему равнодушным.

Казалось мне или нет, но в своей вотчине он сбрасывал года, которые в обычное время тянули его вниз. Там он выпрямлялся, расправлял плечи и снова становился тем гигантом, каким виделся в смутных детских воспоминаниях. Тем, кто подбрасывал меня к потолку, вызывая восторг, тем, кто катал на плечах, даря целый мир. Тем, кем я гордился: «Смотрите, люди, завидуйте! Это — мой папа!!!».

И впервые в середине мая я сам нарушил сложившееся между нами негласное табу:

— Расскажи о ней.

Мне не надо было пояснять, о ком я спрашиваю.

— Что именно?

— Знаешь, я тут вдруг понял, что почти ее не помню. Рыжие волосы, солнечная улыбка, а пытаюсь в голове сложить лицо — не получается. Какая она была?

— Она была… — он мечтательно улыбнулся, — Яркой! Впервые я увидел ее во дворце…

— Во дворце?! Ты?!

— По-моему я уже рассказывал тебе, что почти десять лет отслужил придворным артефактором.

— Не помню…

Может когда-то и рассказывал, но я на самом деле не помнил.

— Что сказать… было такое в моей биографии. Ей было семь лет. На каком-то чаепитии, уж не помню, в честь чего, она уселась ко мне на колени и заявила, что когда подрастет — выйдет за меня замуж.

— А ты?

— Посмеялся, конечно! Мне уже тогда было пятьдесят с лишним, не думаешь же ты, что я серьезно отнесся к словам крохи?

— И?..

— Годы шли, а она не отступалась. Почти преследовала. Не поверишь — бывало, прятался по коридорам от сопливой девчонки! Когда ей исполнилось тринадцать, у меня состоялся серьезный разговор с его величеством.

— С его величеством?!! — неверяще переспросил, потому что умом я понимал, что отец крут, но то, что он запросто беседовал с императором!!! Этот факт не спешил укладываться в моей голове!

— Чему ты удивляешься? Свою воспитанницу он любил! А по слухам — не просто воспитанницу, а родную дочь! — добил меня отец.

Дар речи мне отказал. Это что же получается? Я внук императора?!!

— Не спеши радоваться! — сполна насладившись всей палитрой сменяемых чувств на моем лице, спустил меня с небес родитель, — Родственницей в каком-то далеком колене она ему приходилась, но вот дочерью — вряд ли. Он ее так никогда и не признал.

— А может…

Отец перебил, не дав договорить глупость:

— Невзирая на гнев императрицы, он признал пятерых своих детей от разных женщин. О Наде — да, слухи ходили, но он их пресекал. Так что, скорее всего это были досужие разговоры. К тому же на него она не была похожей ни в детстве, ни потом.

«Есть вероятность, что я могу быть внуком императора!» — мыслить о чем-то еще я был не в состоянии.

— Я к чему это тебе говорю: летом ты уедешь в Петербург. Или ты передумал поступать в университет?

— Нет! — я наконец-то пришел в себя и стал готов внимать дальше.

— Та история, она, конечно, уже забылась, но запрет на посещение столицы с меня не снят, и ты будешь там один, я даже навестить тебя не смогу. И теоретически к тебе могут подойти люди с какими-нибудь предложениями, заморочить, вскружить голову… Я хочу, чтобы ты навсегда зарубил себе на носу: ты правящей семье не родственник. Думать иначе — опасно. А, чтобы совсем спустить тебя на землю, рекомендую всегда помнить, что ты еще внук сапожника из Одессы!

— Какого еще сапожника? — переход от дворцовых небожителей к лицу с прозаической профессией оказался неожиданным.

— Самого обыкновенного! Исы Ароновича! И Сары Абрамовны — его жены! Ой-вэй! Лышэньки! Наш Пэсэх таки умный рэбенок! А я всехда это зналы! — отец так натурально изобразил неповторимый одесский говор, что я воочию представил себе типичную еврейскую мать, произносящую эти слова. — Знал бы ты, сколько лет я вытравливал из себя этот колорит!

— То есть ты, я… евреи?..

— Ты нет. Да и я уже по большому счету… Какой из меня еврей? Выкрест я. Надеюсь, всевышнему все равно, какие молитвы я ему возношу и каким образом обращаюсь. — Отец ненадолго замолк, углубившись в воспоминания, — Ты просто не представляешь себе тех времен, а в книгах этого не прочитаешь: мировая война только закончилась, кругом разруха, нищета, грязь… Как тараканы из всех щелей повылазили какие-то юродивые, пророки, оракулы, бандиты, агитаторы… На одной улице могли призывать свергать императорскую власть, а на соседней — собирать подписи и пожертвования в их поддержку.

— А ты?

— Мне было пять лет, я глазел и на тех и на этих. Или ты думаешь, я так и родился — седым, бородатым и старым?

— Нет, конечно! — Хотя, положа руку на сердце, я именно так и считал. — И что?