Мазохизм: Юнгианский взгляд

В эпоху романтизма, рождения Мазоха и смерти маркиза де Сада «болезненная красота» имела характерные образные очертания, привнося элемент мучения в романтическое воображение, а в романтическую любовь — мучительные фантазии. Поэты-романтики считали Красоту и Смерть родными сестрами. Они слились «в форму некоего двуликого зародыша, полного изъянов и меланхолии, а также роковой прелести: и чем горче на вкус была эта прелесть, тем изобильней становилось наслаждение».

Упадок, меланхолия, судьба, красота и смерть — таковы образы и краски мазохизма. Они дают нам и явную избыточность страсти, и воображаемую структуру или упорядоченность для этой избыточности. Искусство, фантазия и ритуал создают формы для эмоциональных образов души. То, что важно для художника, столь же важно для мазохистской фантазии: композиция и организация, настроение и чувственный тон, упорядоченность и ощущение времени. «Существует не особая мазохистская фантазия, а мазохистское искусство фантазировать». Мазохизм приносит удовольствие, превращаясь в фантазию, воплощенную в произведении искусства или в ритуале.

Со времен Краффта-Эбинга — вот уже более века — мы уделяем мазохизму так много внимания именно в сфере сексуальных отношений и пренебрегаем им как художественной фантазией и как психологической и эстетической деятельностью. Как раз такое буквальное сексуальное истолкование мазохизма, закрепленное в современных порнографических садо-мазохистских журналах, приводит к утрате эстетики. На всеобщее обозрение выставляются дорогостоящие, низкопробные порнографические глянцевые журналы с абсолютным отсутствием утонченности, Эроса и воображения. Здесь отсутствует и ощущение познания и стыда, присущего подлинному мазохистскому эксгибиционизму. На фотографиях изображены позы тела, но не изломы и извилины души. Жалкая картина порнографии ставит нас перед упрямым фактом: отказываясь признать мазохизм психологическим переживанием, мы не устраняем его совсем, но лишь произвольно отодвигаем в сторону.

Произведения Мазоха имеют эстетический смысл, а потому возможна их эстетическая оценка, как бы ее ни замалчивали, ни затушевывали и ни искажали в большинстве произведений мазохистского изобразительного и драматического искусства, в литературных произведениях и фантазиях. В мазохистских фантазиях существуют ритуальные, а наряду с ними — художественные и религиозные черты: чтобы добиться желаемого эффекта, все должно быть «правильно». Величайшая значимость ритуала привела психоаналитическую традицию к тому, чтобы поместить мазохизм в ряд неврозов навязчивой одержимости[18]. Мазохист одержим; для него очень существенно исполнение ритуала, ибо он служит воплощением мира фантазии». Я бы здесь задалась вопросом: всегда ли потребность в совершении ритуала по своей сути означает одержимость или навязчивость как психологический симптом. В той или иной мере всем нам требуется фантазия и всем требуется ритуальная деятельность. Нет никакого основания относить мазохистов к особой невротической категории, а именно «навязчивым состояниям», ибо им требуется во многом то же самое, что и всем остальным людям. Различия больше могут заключаться в том, как он относится к этой потребности, чем в том, в чем именно она заключается. Делюз называет три типа исполнения ритуалов, описанных в романах Мазоха: на охоте, в сельском хозяйстве и в процессе воспроизведения/возрождения; именно они мне кажутся интересными для более подробного рассмотрения. По мнению Делюза, эти три ритуала фактически являются эхом трех фундаментальных элементов мазохизма: «…холода, которому нужно, чтобы его победил мех; охотничьего трофея; скрытой сентиментальности и плодоносности, необходимой для развития сельского хозяйства наряду с правильной и строгой организацией работы; и, наконец, наличия того самого элемента строгости, жесткости, граничащей с жестокостью, которая требуется для воспроизведения и возрождения. Совместное сосуществование и взаимодействие этих трех ритуалов находит свое воплощение в мифическом комплексе мазохизма»). Однако приоритет ритуала вместе с тем означает наличие некоей религиозности, которую мы можем заметить в следующей фантазии одной современной женщины:

Я по-царски безмятежно располагаюсь перед огромной аудиторией в процессе следующего ритуала: мои соски пронзают раскаленной иглой, и после этого в отверстия вставляют огромные кольца. Вскоре границы этого ритуала расширились: и тогда, принимая обыкновенный душ, я готовлюсь к совершению ритуального кругового обрезания, ритуального насилия и к завершающему ритуал жертвоприношению (с потрошением внутренностей) какому-то ужасному богу.